Что такое врачующий простор
Я твой
«Я твой. Пусть ропот укоризны
За мною по пятам бежал,
Не небесам чужой отчизны –
Я песни родине слагал!»
«Всё рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!»
Статьи раздела литература
Мы используем на портале файлы cookie, чтобы помнить о ваших посещениях. Если файлы cookie удалены, предложение о подписке всплывает повторно. Откройте настройки браузера и убедитесь, что в пункте «Удаление файлов cookie» нет отметки «Удалять при каждом выходе из браузера».
Подпишитесь на нашу рассылку и каждую неделю получайте обзор самых интересных материалов, специальные проекты портала, культурную афишу на выходные, ответы на вопросы о культуре и искусстве и многое другое. Пуш-уведомления оперативно оповестят о новых публикациях на портале, чтобы вы могли прочитать их первыми.
Если вы планируете провести прямую трансляцию экскурсии, лекции или мастер-класса, заполните заявку по нашим рекомендациям. Мы включим ваше мероприятие в афишу раздела «Культурный стриминг», оповестим подписчиков и аудиторию в социальных сетях. Для того чтобы организовать качественную трансляцию, ознакомьтесь с нашими методическими рекомендациями. Подробнее о проекте «Культурный стриминг» можно прочитать в специальном разделе.
Электронная почта проекта: stream@team.culture.ru
Вы можете добавить учреждение на портал с помощью системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши места и мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После проверки модератором информация об учреждении появится на портале «Культура.РФ».
В разделе «Афиша» новые события автоматически выгружаются из системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После подтверждения модераторами анонс события появится в разделе «Афиша» на портале «Культура.РФ».
Если вы нашли ошибку в публикации, выделите ее и воспользуйтесь комбинацией клавиш Ctrl+Enter. Также сообщить о неточности можно с помощью формы обратной связи в нижней части каждой страницы. Мы разберемся в ситуации, все исправим и ответим вам письмом.
Что такое врачующий простор
Спасибо, дорогая Агния, что напомнили о дне рождении Н.А. Некрасова, и рассказали так чудесно о его жизни и творчестве.
Ирина Михайловна, дорогой мой друг, спасибо Вам огромное! Очень приятно это слышать!
Здравствуйте, милая Агния! Сегодня по каналу Культура слышала о дне рождения Н.Некрасова. Как всегда, Ваш пост достоин неоднократного прочтения, узнавания знакомых строк, открытие ранее непрочитанных.
Моё знакомство с поэзией Чехова состоялось еще в школьные годы, когда учили наизусть:
В полном разгаре страда деревенская.
Доля ты!- русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать.
Я живо представляла эту картину, мне было так жаль женщин!
Спасибо за пост-рассуждение о чувстве родины, было интересно читать биографию поэта)
Здравствуйте, дорогая Ирина Ивановна! Спасибо Вам большое! Наверно, все начали знакомство с творчеством Некрасова со школьной парты, с его стихотворений о природе, а потом и с «Кому на Руси жить хорошо», «Размышления у парадного подъезда», других произведений. Но, как это часто бывает, на том и заканчивали) А если опять попробовать за него взяться по прошествии лет, за знакомыми словами вдруг открываешь для себя всё новые смыслы и слои, как всегда бывает с хорошей литературой. Тем более, у нас теперь тоже капитализм)
Агния, Вы правы. Стоит только открыть сборник поэзии и вдумчиво прочитать. Это хорошая литература)
Здравствуйте, Агния!
Спасибо за замечательный пост, который как всегда, открывает и останавливает внимание на чем-то новом, забытом или полузабытом или даже совсем неизвестном (вот за что я так люблю Ваши посты!). Некрасова бы с удовольствием перечитала и даже домой взяла книжечку, но пока никак не получается (отчеты пошли. ). Спасибо, что напоминаете нам о таких важных для каждого человека вещах как Родина, народ, Россия. Без пафоса, а с таким хорошим литературным подходом.
Здравствуйте, дорогая Людмила Борисовна! Спасибо Вам большое!
Про отчеты очень даже понимаю, они у нас тоже сейчас идут. От души желаю как можно скорее и успешнее с ними расправиться, и взяться за чтение, в том числе и Некрасова.
Всегда очень рада видеть!
«Во мне спасла живую душу ты…»
Год у нас, граждане, на календарях какой? Поэтический, Некрасовский. Озаренный. Световая волна, нарастая, идет нам навстречу – закончится 2021-й, год 200-летия классика, декабрьскими общероссийскими торжествами в его честь.
Меняются века, эпохи, поколения, а Некрасов остается с нами. Его образы в нашей повседневной речи растворены как соль в морской воде.
Эти очень точные слова, не раз звучавшие в июльские дни поэзии в Карабихе, мы, читатели Некрасова, всегда на всякий случай держим наготове.
Музей заповедник Н.А.Некрасова Карабиха
Проверено: всего этого вполне хватает, чтобы остудить пыл самых рьяных любителей пересудов о нем как об «уходящей натуре».
Всё так, а пока самое время, не дожидаясь юбилея, кое-что прояснить в некрасовской родословной.
Не странно ли: за полтора столетия биографы поэта, чья жизнь и литературное наследие, казалось бы, описаны с точностью до одной недели и объяснены до последней запятой, о родичах классика (свойственниках, как уточнили бы специалисты по генеалогии) по матери Елене Андреевне Некрасовой, до замужества Закревской, не сказали ничего вразумительного.
Почему? Не сумели сказать? Или не захотели? Вообще их не нашли? Или по причине, что до поры до времени оставалась нам неведомой, постарались скрыть от читателей то, что им в родословии открылось?
Поскольку для того, чтобы исправить застарелое недоразумение, ни ученой филологии, ни музеям целого столетия не хватило, заняться этим вплотную, как острили журналисты, пришлось собственноручно силам судьбы.
К самому концу ХХ века переселили в наши края с Украины, где Некрасов родился, двух сестер, внучатых племянниц Николая Алексеевича по материнской линии.
Им-то мы и должны быть благодарны за то, что хорошо представляем теперь, сколь многошумными оказались те, что идут от предков Елены Андреевны, ветви фамильного древа поэта. Знать о том как можно подробнее надо нам отнюдь не из простой любознательности.
И все-таки, как же так получилось, что несколько поколений читателей Некрасова толком ничего не знали о том, что же в самой жизни стояло за этим его признанием?
Вопрос совсем не из области научных изысканий. Он гораздо проще, чем кто-то, может быть, хотел бы об этом думать. Мать русского классика была полькой и католичкой – вот в чем вопрос.
По вере была она униаткой, уточнил в конце 90-х на традиционных ярославских Некрасовских чтениях польский исследователь пан Бялокозович. То есть, специально пояснил гость для тех, кто не в курсе дела, под покровительством папы Римского молилась Елена Андреевна в православных храмах. И не на латыни, а на польском, то бишь на одном из славянских языков.
При жизни Некрасова сомневаться в том и в голову никому не приходило. Вопрос был бесспорным не только для первых его биографов, например, для Александра Скабичевского, и, что еще важнее, для самого Некрасова, для его братьев и сестер. Господь взял ее на небо, когда ей едва исполнилось сорок лет. После ее похорон волею семьи обелиск на могиле Елены Андреевны в Аббакумцеве увенчали православным крестом.
Дата ее ухода – 1841 год, старший сын Николай пережил ее больше чем на три с половиной десятилетия. «Подчищать» родословную классика начали сразу после его смерти. Поначалу, предполагаем, без всякого злого умысла, из расхожих «ура-патриотических» соображений сперва осторожно, затем, войдя во вкус, все азартнее.
Вдруг оказалось, что Елена Андреевна полькой никогда не была, а сын ее Николай Алексеевич, думая так, стал будто бы жертвой чьих-то заблуждений, и прежде всего отцовских амбиций – тот всю жизнь, будучи дворянином незнатного происхождения, и в самом деле тяготился собственной «худородностью».
Именитейший некрасовед профессор академического Пушкинского дома Владислав Евгеньев-Максимов в своем, изданном в послевоенные годы трехтомнике отводит Елене Андреевне целую главу.
Поначалу отдает ей должное: была личностью незаурядной, сильнейшим образом влияла на душу сына.
А потом всё в этой главе монографии Евгеньева-Максимова как под горку катится, по заранее заданной колее.
Тем, дескать, грустнее, что мы так мало о ней знаем. Дальше профессор, отбросив эмоции, прямым текстом уверяет нас, что была она полькой – то «старая точка зрения», рутинная, неверная.
Но есть и «новая», прогрессивная. И вся суть ее в том, чтобы старую точку зрения ни под каким видом не признавать.
«Новая» очень даже пригодилась, когда после революции началось массированное превращение поэта библейских первоистоков и великого народного заступника (и тем, и другим он и был в действительности) чуть ли не в предтечу соцреализма. Говорить вслух о каких-то крайностях его личности и о «темных местах» его родословия с тех пор уже считалось «не по-советски».
Как-то плохо сие дается нам и во времена, когда великий национальный поэт все отчетливей вырисовывается перед нами в облике, независимом от идеологии и политконъюнктуры.
О родословной и после перестройки, как заговоренные, снова и снова при случае повторяли, что мать русского классика не могла быть полькой, потому что такого быть не может никогда.
Да ведь и мы в газетах прилежно повторяли общие места советского некрасоведения, что портрета своей жены отставной секунд-майор Алексей Сергеевич Некрасов по причине своей скуповатости заказать так и не сподобился, и что всё привезенное Еленой Андреевной с Украины – письма, книги, личные вещи, погибло во время пожара Грешневской усадьбы в 1864 году.
Сохранившиеся усадебные строения в селе Грешнево. Музыкантская. Фотография 1927 г.
Но ведь известно же, что к тому времени, когда полыхнуло, усадебный дом стоял пустой, и весь мало-мальски ценный скарб Некрасовы давно перевезли в одну из ярославских городских квартир. Портрет Елены Андреевны еще лет сто с четвертью назад искала губернская архивная комиссия. И ведь нашла же, сообщив о том в прессе. Куда он потом делся?
Профессор Пушкинского дома Борис Мельгунов, автор книги «Всему начало здесь. Некрасов и Ярославль» («Верхняя Волга», 1997 год) отмечал сходство с чертами лица Елены Андреевны облика таинственной дамы с портрета живописца Николая Мыльникова.
Есть дата написания картины, сведения о том, как попала она в Ярославский художественный музей. Но проверкой этой версии так никто всерьез и не занялся. Неприятностей опасались? Не стыдно нам?
А вот сам «кроткий облик» матери поэта так и остался для нас словно отраженным в кривых зеркалах.
«Русокудрая, голубоокая»? «С тихой грустью на бледных губах»? Да, конечно, так сын пишет, что обсуждению не подлежит.
Но крайностей-то в ней самой, по нашей версии, было не меньше, чем у музы сына-поэта, сказавшего о себе: «Я ни в чем середины не знал».
С трехлетним первенцем отправилась в родные края мужа, далеко на север. Перед твердостью дочерней они дрогнули. Благословение дали, отъезд любимой дочери приняли как трагическую неизбежность. Но наказали строптивицу тем, что оставили ее без приданого.
Но ведь по здравому-то смыслу разве «незлобивости и кротости» хватило бы Елене Андреевне, чтобы в Грешневской усадьбе Некрасовых снова и снова становиться единственной сердобольной избавительницей крепостных от излюбленной мужниной воспитательной экзекуции – порки розгами?
Разве без шляхетских гордыни и темперамента, будучи только «инокиней в миру», она могла бы отводить руку своего разгоряченного суженого?
Алексей Сергеевич Некрасов, отец поэта.
Нет, не перепрочесть нам Некрасова, к чему так упорно призывает нас (и правильно делает) литературоведение, не обжечься от высоковольтного нерва стихов классика русской поэзии, рассказывая друг другу сказочки о кротости гордячки Елены Андреевны, до замужества Закревской.
Эту находку питерский филолог сделал в середине 90-х годов, о чем тогда же и оповестил своих читателей в очередном выпуске ежегодника «Карабиха», искренне сочувствуя тем своим читателям, кто думает, что матушка русского классика не может быть какой-то «не той» национальности.
О материнской ветви родового древа Некрасова рассказала нам одна из двух его внучатых племянниц, учитель биологии по профессии Алла Александровна Смирнова.
То освежающее мозги двадцатилетней давности чаепитие с крепким привкусом сенсации случилось не в Ярославле, но уж вовсе неподалеку, в городе Иванове, до тех пор в некрасовском родословии ничем не отмеченном.
Именно туда по настоянию сразу и сына, и внука наша собеседница только что переехала с Украины вместе со своей младшей сестрой Азой.
Некрасовскую тропку в знаменитые некогда «Русский Манчестер», а затем и «Манчестер Красный», теперь более известный просто как «город невест», проторил, сам того не ведая, еще во времена хрущевской оттепели выпускник Московского архитектурного института Анатолий Смирнов.
Ехал-то, как потом сам посмеивался, на год-другой, а укоренился аж до начала следующего тысячелетия.
Повзрослев и открыв в себе недюжинный предпринимательский дар, уверенной рукой отстраивал свою судьбу на Ивановской земле и сын архитектора Алексей – человек, во времена гласности и многопартийной вольницы знакомый и ярославцам как основатель наделавшей шуму политической партии Смирновых.
У Н. А. Некрасова было 13 братьев и сестёр (в живых осталось только трое- два брата и сестра).
Сестры всю жизнь учительствовали на Украине. До тех пор, пока жить на их более чем скромные пенсии становилось совсем трудно. Наряду с почтенным возрастом «бабулек» (старшей было уже за девяносто), как за глаза ласково называл их внук, это-то и было причиной их дальнего переезда поближе к некрасовскому Верхневолжью, где в замужестве жила и где нашла последнее упокоение Елена Андреевна.
Жили, самостоятельно хозяйствовали в купленном для них деревянном доме с садом-огородом, на досуге книжки читали. Прославленным пращуром предпочитали гордиться молча.
В порядке исключения отступить от такого негласного семейного завета, не без влияния общительного и деятельного внука, решили-таки только к очередной круглой некрасовской годовщине.
Дали знать о своем существовании нашей «Карабихе». Заведующий филиалом «Аббакумцево-Грешнево» Григорий Красильников с места в карьер двинул в Иваново, опередив и филологов, и прессу.
Там Григорий сообщил новость научному руководителю своей кандидатской диссертации профессору Ивановского педуниверситета, автору нескольких книг о Некрасове Людмиле Анатольевне Розановой.
Та новость неожиданной оказалась и для нее. Она сказала, как выдохнула: «Это же мировая сенсация!». И взялась устроить на местном телевидении наше ивановско-ярославское чаепитие.
Младшая из сестер тогда, помнится, приболела и Алла Александровна весь наш азартный перекрестный допрос отважно взяла на себя.
Вот запись в моем блокноте о первом впечатлении от встречи с ней. «В своем элегантном черном костюме и белоснежной кофточке с кружевным воротником непринужденно преподала она нам урок утонченных манер, ясности духа, превосходной русской речи, цепкой не по годам памяти».
Первым делом сообща обозрели и обсудили мы родовое древо Некрасова, с особенным вниманием – ту ветвь, Закшевских, что каким-то чудом уцелела под суровыми ветрами века революций и мировых войн.
Родная сестра Елены Андреевны, Юлия, прабабушка Аллы и Азы, вышла замуж за чиновника Григория Носачевского. У их дочери Натальи, по мужу Лукашевич, родился сын Александр – отец ивановских новоселок.
Александр Лукашевич служил акцизным чиновником, а в душе был романтиком, играл на скрипке, устраивал домашние музыкальные вечера, стихи писал.
За один год, тысяча девятьсот двенадцатый, умудрился издать в их родном городке Ананьеве (чуть южнее там на карте начинается нынешняя Одесская область) одну за другой две книжки лирики – «Миражи» и «Тени мелькают».
Причем немедленно получил в газете взбучку от первых читателей. И было бы за что – за подражание Некрасову.
Отец Аллы и Азы умер от астмы за год до Первой мировой войны. В их семейную летопись вписаны три войны и одна революция. Так что о безоблачном литературно-музыкальном детстве забыть пришлось им довольно скоро.
Жили в казенной необустроенной холодной квартире при школе. Печку топили коровяком. Того скудного тепла едва хватало на полдня.
Когда из полудачного Ананьева, «помещичьего», как втихую и после революции его называли по округе, перебрались они в торговый ярмарочный городок Балту, нэп уже весь вышел, ярмарки здесь больше не шумели. Легче жизнь не стала и когда все фамильное серебро пошло на пропитание через скупку под забытым названием «Торгсин».
Спасались чтением, по вечерам при коптилке с фитилем, плавающим в солярке. По словам Аллы Александровны, души отогревали молодыми надеждами на лучшую жизнь, первыми семейными радостями.
Алла вышла замуж в двадцать четвертом году за учителя Алексея Смирнова. Вскоре ее примеру последовала и Аза, чьим избранником стал инженер Болеслав Вахновский.
Какими были они, все четверо, ясноглазыми и красивыми, видели мы потом на фото, 1927 года, в кабинете у гендиректора фирмы «Топэнергоснаб» Алексея Смирнова-младшего.
Снимок вывесил хозяин кабинета в красном углу. Не скрывал чувств, показывая нам семейную реликвию: «Подзаряжаюсь, глядя в их озаренные лица».
Суженым Аллы и Азы обоим выпала участь узников ГУЛАГа, а им самим – мучительная доля жен «врагов народа». После обыска, вспоминала Алла Александровна, исчезли все отцовские бумаги.
Дочь Азы только каким-то чудом «не засветилась», помогая переправлять в лес партизанам припрятанный для них хлебушек.
В конце чаепития профессор Розанова не преминула поинтересоваться и отношением внучатых племянниц классика к его поэзии. Ответ получили мы от Аллы Александровны, пожалуй, самый верный.
Без всяких предисловий она просто начала читать наизусть: «Внимая ужасам войны, // При каждой новой жертве боя // Мне жаль не друга, не жены, // Мне жаль не самого героя…».
Ничуть не нажимая на голосовые связки, дочитала это великое стихотворение про «слезы бедных матерей» до точки, пояснив, что оно у Смирновых вроде фамильной охранной грамоты от всех бед.
Аббакумцево привольно раскинулось на склоне Теряевой горки. Купола его действующих церквей, летней и зимней, шпиль колокольни в некрасовском Заволжье издалека видны.
«Тихим», кто-то с легкой незлой иронией, а кто-то и с нескрываемой горечью, называют филиал этот, конечно, неспроста.
Уж сколько раз писали музейные хранители по инстанциям об аварийной родовой усыпальнице с худой крышей, проваленным полом, с осыпавшейся росписью, о перемоченном фундаменте, прогнивших перекрытиях и половицах, изношенной кладке печей школы в Аббакумцеве – того самого земского училища для крестьянских детей, что выстроено было при жизни поэта на деньги прихожан, местного священника Ивана Зыкова и на его собственные.
В ответ из года в год – застойная тишина. А мы-то, ярославская пресса, снова и снова описывали тамошнее запустение: требующие чистки колодцы, заросший лещиной, давно пересохший пруд, когда-то вырытый на родниках крепостными. Привычно сетовали на то, что сама усыпальница не числится на балансе ни в Некрасовском муниципальном районе, ни в музее-заповеднике «Карабиха».
В одном из пустующих классов школы, закрытой на ремонт еще в конце 70-х, Красильников развернул выставку «Грешневская тетрадь», напомнившую о том, что, как и у Пушкина, была своя «болдинская осень» и у Некрасова.
Школа, построенная на средства Н.А. Некрасова
Но должно было пройти еще целое десятилетие, прежде чем у беспризорного филиала появился частный инвестор – дирекция расположенного неподалеку историко-культурного комплекса «Вятское», где есть теперь свой литературный, некрасовский, музей и где каждый год проходят декабрьские дни классика.
Основатель комплекса, лауреат Государственной премии России Олег Жаров, после того, как на всероссийском аукционе полуразрушенную усыпальницу никто покупать не захотел, он, оставаясь верным самому себе, с донкихотской отвагой, под косыми взглядами чиновников принял все на свои плечи.
Подав заявку на президентский грант, выиграл конкурс. Пополнив заветную копилку суммой, полученной по федеральной программе к 200-летию Некрасова, деньгами из Благотворительного фонда Григория Богослова и добровольными взносами знакомых предпринимателей, «Вятское» заключило контракт с ярославским центром «Реставратор» под руководством Дениса Полещука.
Пять лет продолжалась сложная реставрация усыпальницы. К прошлогоднему дню рождения Некрасова на пресс-конференции в Центральном доме журналистов в Москве Жаров сообщил: часовня по-прежнему как памятник культурного наследия не зарегистрирована, но она теперь спасена от гибели и находится на туристском маршруте для школьников «Русь Некрасовская».
Обе даты круглые. Не знак ли нам свыше? Как и их магический унисон с главным литературным событием года – двухсотлетним юбилеем ее великого сына?
Концовку этого текста подсказало «Избранное», фундаментальный том в полтысячи страниц с подробной хроникой жизни автора, составленный Пайковым и под заглавием «Да, только здесь могу я быть поэтом…» выпущенный издательством «Верхняя Волга» к 175-летней годовщине Некрасова.
Завершает книгу стихотворение «Баюшки-баю», прочитанное неизлечимо больным автором врачам в его квартире на питерском Литейном проспекте.
Когда смолкла всесильная муза поэта, потерявшая голос, мы слышим материнскую колыбельную, ее последнее напутствие сыну с гордым рефреном «не бойся».
«Не бойся молнии и грома, // Не бойся цепи и бича, // Не бойся яда и меча, // Ни беззаконья, ни закона, // Ни урагана, ни грозы, // Ни человеческого стона, // Ни человеческой слезы».
Предсказание сбылось; нет, не ошиблось вещее материнское сердце.
Юлиан Надеждин, член Союза журналистов России.
Сколько в нас Некрасова осталось?
Сколько в нас Некрасова осталось? К 200-летию со дня рождения поэта
Ещё в 1916 году Василий Розанов, всегда чувствовавший Николая Некрасова на психологическом, глубинно русском уровне кровно своим, близким, задавался вопросом: «Забыт Некрасов? – Забыт. Его песенки. Увы, они не поются более». И при этом высказывал неутешительную правду: «Объём каждого писателя, конечно, уменьшается со временем. С каждым десятилетием остаётся меньше и меньше его произведений, ещё живых, ещё нужных, ещё поэтических на новые вкусы. Поэты – ссыхаются. «Полные собрания сочинений» переходят в «избранные сочинения» и, наконец, в «немногие оставшиеся», которые читаются. Этой судьбе подлежит и Некрасов, и через 25 лет по кончине его едва четвёртая доля его стихов остаётся в живом обороте. Но не говоря о том, что ни в какое время нельзя будет историку говорить о важнейшей эпохе 60–70-х годов XIX века без упоминания и разъяснения Некрасова, и в самой сокровищнице поэзии русской некоторые его стихотворения, как «Влас», и отдельные строфы из забытых стихотворений буквально: «Пройдут веков завистливую дань» и не забудутся вовсе, не забудутся никогда. Их будет всего около десятка листочков, но они останутся, – и, следовательно, Некрасов вообще увеличил «лик в истории» русского человека, русской породы, русской национальности».
Когда русское зарубежье в 1937 году отмечало 100-летие гибели Пушкина, В. Ходасевич писал: «Это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке». Осмысливая сегодня нечаянно нагрянувший юбилей Некрасова, мы не то чтобы не зададимся вопросом: «Каким именем перекликаться будем?» в уже наступившем реальном мраке, и не то чтобы не озаботимся, насколько «ссохся» творческий запас поэта, но и, пожалуй, побоимся заглянуть в историческое зеркало, опасаясь увидеть там, насколько переменился, померк «лик в истории» русского человека, русской породы, русской национальности». Тут впору говорить не о том, много ли произведений поэта сохранилось «на новые вкусы», но о самом главном, болевом: много ли вообще Некрасова осталось в русском человеке, много ли Некрасова осталось в России, в русской литературе? Не «ссохлись» ли мы сами? Можем ли мы ещё разрыдаться, читая гениальное покаяние перед святым образом матери некрасовское «Рыцарь на час»? Можем ли мы ещё расслышать эхом раскатившееся, до цветаевской поэтики плачем-голошением долетевшее: «Холодно, странничек, холодно, Холодно, родименькой, холодно!»; Волнует ли нас ещё народное правдоискательство: «Кому на Руси жить хорошо?»; дрогнет ли наше сердце, слушая потрясающий бас Шаляпина, словно гул тяжёлого колокола вещающий о раскаявшемся Кудеяре-разбойнике; отзовётся ли в нас русской удалью многоцветная словесная щедрость и свежесть озорных, а в финале мистически жутких «Коробейников», где «Катя бережно торгуется, Всё боится передать»? Поймём ли мы в наше циничное время, где всё на продажу и напоказ, стыдливость и сокровенность чувств своих предков: «Знает только ночь глубокая, / Как поладили они. /Распрямись ты, рожь высокая, / Тайну свято сохрани. »? Не устыдимся ли перед лицом доморощенных и забугорных «клеветников России», словно бесы трепещущих при слове «патриотизм», повторить вслед за Некрасовым:
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
Я твой. Пусть ропот укоризны
За мною по пятам бежал,
Не небесам чужой отчизны –
Я песни родине слагал.
Этот неудобный для нашего беспамятного, внекультурного времени юбилей, эта сложная судьба требуют честного разговора, потому что тут стоит сугубо русский вопрос. Не случайно двухсотлетие со дня рождения Некрасова с разницей в месяц совпало с двухсотлетием его фактического двойника в литературе –Достоевского.
Люди одного поколения, взращённые общей исторической эпохой. У обоих одинаковая страсть к игре, та же страстная натура и та же болезненность, рано оборвавшая их жизнь, а с другой стороны – те же терзания от собственных пороков, то же «преступной совести мученье», та же до содроганий мучительная любовь к России, сострадание «униженным и оскорблённым», та же извечная метафизика сердца, русская Голгофа – быть в «стане погибающих за великое дело любви. », то есть за человека, за страдающую родину. В этом смысле Некрасов со всей его ухабистой судьбой, биографией, с его вечными метаниями между нравственным самообличительным «преступлением и наказанием», со всем тем, за что враги и друзья ставили его к позорному столбу, – словно сошёл со страниц романов Достоевского…
В Некрасове было по меньшей мере два человека, и оба на виду, оба публичных, грешный и кающийся, и каждый из них словно нарочно кричащий: вот он я. Вот он я – из нищеты юности и неизвестности поднявшийся: поэт и «промышленник», как назовёт его В. Розанов, игрок, выигрывающий и проигрывающий десятки тысяч, собирающий вокруг себя в собственных либеральных журналах интеллектуальный цвет своего времени, лучшие умы и перья, в том числе и Достоевскому открывающий дорогу в литературу…
Есенину, в котором было с лихвой некрасовского как в деловых качествах, так и в лирической, песенной, народной поэтике, в стихах о матери, – для публичного самоутверждения пришлось не только покорить литературный Петербург, но и надеть пиджак английский, лайковые перчатки, дорогой котелок и прокатиться от Берлина до Америки с самой знаменитой американкой Айседорой Дункан, которую он в духе некрасовских героев по-мужицки называл Дунькой.
З. Гиппиус, разгадывая «загадку Некрасова», замечает, что поэту сверх других «был послан… ещё один редкий и страшный человеческий дар… Этот дар – Совесть…», и продолжает: «Совесть, – всё она же! – вырастая, переплеснулась через личное, пропитала его любовь к земле, к России, к матери и, в мучительные минуты «вдохновенья», сделала его творцом неподражаемых стонов о родине». (Тот же вопрос: можем ли мы сегодня принять на себя, понести, словно крест, подобный некрасовский «редкий и страшный человеческий дар – Совесть» в творчестве, в жизни?) И ещё: «Некрасов никогда ни перед кем и ни в чём не оправдывался: он только просил прощенья. Родине, друзьям, врагам, любимой женщине он говорил «прости!» – пишет Гиппиус.
Так, в «Калине красной» Василий Шукшин, писатель от одного корня и нерва с Некрасовым, на могильном холмике у светлой церкви, словно на могиле всех наших матерей, разрывая сердце за всех нас, грешных, пропащих, в образе своего героя Егора Прокудина, в страшном рыдании просит прощения: «Тварь я последняя, тварь, тварь подколодная, не могу так жить, не могу больше, Господи, прости меня, Господи, если можешь, не могу больше муку эту терпеть… Ведь это же мать моя. »
Словно слыша плач больной Совести, Некрасов буквально на смертном одре пишет удивительную и непостижимую во всей мировой поэзии колыбельную «Баюшки-баю», которую поёт над умирающим сыном всепрощающая мать:
…Не бойся горького забвенья:
Уж я держу в руке моей
Венец любви, венец прощенья,
Дар кроткой родины твоей.
Он всё хочет объясниться, выговориться, как герои Достоевского, именно на исповедальные, сокровенные темы, которых другой постеснялся бы, а он, словно юродивый, всё бьёт себя, и чем больнее, тем как будто легче ему…
Его обвиняли в прозаизме, Белинский скажет про него: «Какой талант у этого человека, и какой топор его талант», Тургенев, в пылу идейных разногласий, бросит раздражённо, что «поэзия даже и не ночевала в стихах Некрасова», что его забудут скорее, чем Полонского… Да Некрасов и сам на себя наговаривал: «Нет в тебе поэзии свободной, Мой суровый, неуклюжий стих!», называя свою музу «музою мести и печали». При этом он до конца честен, он признаёт, сколь тяжело ему нести свой крест: «Мне самому, как скрип тюремной двери, Противны стоны сердца моего», и ещё: «Злобою сердце питаться устало – Много в ней правды, да радости мало».
Но при чём тут «неуклюжий стих»? Некрасов уникальный мастер стиха, в совершенстве владеющий формой, он бесконечно изобретателен в сюжете, он полифоничен, он, пожалуй, самый музыкальный русский поэт, песенность его подтверждена любовью поющего народа… Вопреки раздражённому мнению Тургенева, наоборот, так или иначе практически вся последующая русская поэзия «ночевала» на стихах Некрасова, переклички с его поэзией, иногда прямые, можно найти у многих поэтов, даже такие привередливые критики, как Зинаида Гиппиус, признавали, что Некрасов «не только большой поэт, но даже настоящий поэт-лирик», называя его стихотворение «В столицах шум, гремят витии» магическим.
Его лирика порой не уступает лучшим стихам Лермонтова:
Глаза блистают, локон вьётся,
Ты говоришь: «Будь веселей!»
И звонкий смех твой отдаётся
Больнее слёз в душе моей.
Некрасов создаёт простые стихи, которые сияют в вечности, как лампада перед иконой:
Великое чувство! Его до конца
Мы живо в душе сохраняем, –
Мы любим сестру, и жену, и отца,
Но в муках мы мать вспоминаем!
Кто ещё в русской поэзии владеет такими чудесными красками, создающими почти евангельскую картину:
Вся бела, вся видна при луне,
Церковь старая чудится мне,
И на белой церковной стене
Отражается крест одинокий.
Да! я вижу тебя, божий дом!
Вижу надписи вдоль по карнизу
И апостола Павла с мечом,
Облачённого в светлую ризу.
На свою колокольню-руину,
На тени он громадно велик:
Пополам пересёк всю равнину.
Он необыкновенно проницателен в знании человеческого сердца:
Покуда кровь играет в жилах,
А станешь стариться, нарви
Цветов, растущих на могилах,
И ими сердце обнови.
Создаваемые Некрасовым портреты поражают глубиной психологизма:
Отрадно видеть, что находит
Порой хандра и на глупца,
Что иногда в морщины сводит
Черты и пошлого лица
Бес благородный скуки тайной…
Даже гоголевские портреты его героев кажутся слишком фантастическими по сравнению с острым реализмом некрасовской сатиры, которая потом отзовётся в стихах Саши Чёрного, Дона Аминадо, Петра Потёмкина…
Генерал Фёдор Карлыч фон Штубе,
Скушал четверть телятины в клубе,
Крикнул: «Пас!» – и со стула не встал.
Из того же ряда фееричное стихотворение «Филантроп»:
Вёрст на тысячу в окружности
Повестят свой добрый нрав,
А осудят по наружности:
Неказист – так и неправ!
Пишут, как бы свет весь заново
К общей пользе изменить,
А голодного от пьяного
Тут, около этого сюжета, и оба Успенских – Глеб и Николай… И грядущие «чудики» Шукшина.
Виртуозно некрасовское описание Петербурга, стоящее в одном великом ряду (а порой и выше!) с Петербургом Пушкина, Гоголя, позднее отозвавшееся в петербургских стихах Блока, Заболоцкого…
В серебре лошадиные гривы,
Шапки, бороды, брови людей,
И, как бабочек крылья, красивы
Ореолы вокруг фонарей.
Чу! из крепости грянули пушки!
Наводненье столице грозит.
Кто-то умер: на красной подушке
Первой степени Анна лежит.
Вот как будто перевёрнутый абсурдистский город из «Столбцов» Заболоцкого:
Вся команда на борзых конях
Через Невский проспект прокатилась
И на окнах аптек, в разноцветных шарах
Вверх ногами на миг отразилась.
Отзовутся в «Столбцах» и беспощадные портреты некрасовских «юбиляров и триумфаторов»:
Встаёт известный агроном,
Член общества – Коленов
(Докладчик пасмурен лицом,
Печальны лица членов).
А рядом совершенно блоковская поэтика:
Вспомним – Бозио. Чванный Петрополь
Не жалел ничего для неё.
Но напрасно ты кутала в соболь
Соловьиное горло своё…
У абсолютно городского Блока видим сильное некрасовское влияние, психологическую близость с его надрывом, с его любовной лирикой. Без гениальной поэмы «Кому на Руси жить хорошо» не было бы и поэмы «Двенадцать», оттуда не только многоголосие, смена ритмов, фольклорное видение русского мироустройства. Сказать более, эти семь некрасовских мужиков, «Из смежных деревень: Заплатова, Дыряева, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова – Неурожайка тож…», что «Сошлися – и заспорили: Кому живётся весело, / Вольготно на Руси?» – это те самые из «12» Блока, что через полвека с небольшим, попав из деревни в город, пополнив свои ряды такими же, как они, искателями весёлой вольготной жизни, запоют новые пролетарские частушки, приговаривая:
Пальнём-ка пулей в Святую Русь –
Там и Катя будет, но не та, что «бережно торгуется, всё боится передать», а будет «Катя, моя Катя, Толстоморденькая», у которой на шее «Шрам не зажил от ножа», а под грудью «Та царапина свежа. »
Мы почти не знаем Некрасова – автора замечательных стихотворений о Крымской войне. Так, тютчевской мощью дышит его стихотворение «14 июня 1854 года», звучащее сегодня пророчески современно:
Великих зрелищ, мировых судеб
Поставлены мы зрителями ныне:
Исконные, кровавые враги,
Соединясь, идут против России;
Пожар войны полмира обхватил,
И заревом зловещим осветились
Деяния держав миролюбивых.
Даже лучшие военные стихи Гумилёва не достигают столь жёсткого и зримого некрасовского реализма:
Свершилось! Мёртвые отпеты,
Живые прекратили плач,
Отчистил утомлённый врач.
Военный поп, сложив ладони,
Творит молитву небесам.
И севастопольские кони
Пасутся мирно. Слава вам!
Современность в том, что как будто ничего не изменилось с тех пор и по-прежнему над Россией:
Кровожадные птицы слетаются,
Ядовитые гады сползаются.
Нас, что ни ночь, разоряют станицы
Всякой пролётной прожорливой птицы…
Потому и спрашиваем: так сколько же в нас, в России, осталось Некрасова, едва ли не заклинавшего:
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Достаточно нажать любую кнопку нашего телевидения, радио, чтобы узнать ответ на это некрасовское заклинание…
Вид с веранды музея-усадьбы в селе Карабиха, где жил поэт Николай Алексеевич Некрасов