Что такое внутренняя эмиграция
Внутренняя эмиграция
Например, в письме А.Леонидова, опубликованном в журнале «Огонек» (1999 г., № 2), пишется о том, что внутренняя эмиграция появляется, когда мыслящему человеку надоедает, что государство считает его «быдлом».
Принято считать, что наличие в той или иной стране «внутренней эмиграции» является признаком авторитарного или тоталитарного режима, господствующего в данной стране.
Содержание
История
В СССР
В советское время граждане, не разделявшие политического курса и идеологии СССР, выехать на постоянное место жительства в другие страны не могли. Разве что после тюремной или психиатрической отсидки, большого громкого скандала, который не удалось спрятать под ковром государственной машины. Диссиденты, вынужденные оставаться в родной стране и лишенные каких бы то ни было возможностей легально бороться за свои права и убеждения, уходили в так называемую внутреннюю эмиграцию.
В 70-е годы многие дворники и кочегары в столицах имели высшее образование, а некоторые — даже научные степени. В котельных и дворницких не проводились ленинские зачеты, общественно-политические аттестации и экзамены по марксизму-ленинизму. За эту относительную свободу граждане платили отказом от собственных карьерных амбиций и простого благосостояния. Таким образом несогласные старались свести к минимуму собственные контакты с государством, которое не только пренебрегало их интересами и убеждениями, но и репрессировало за них.
«Граждане жили с фигой в кармане» Советские люди хотели свободы и научились прятаться от власти. Как им это удалось?
Фото: Олег Никишин / Getty
Чтобы не быть частью государства, советские граждане учились быть невидимыми для системы. «Внутренняя эмиграция» — так называют это понятие, — стала для некоторых единственной возможной стратегией выживания во враждебном им обществе. Внутренние эмигранты отказывались от публичности, от открытого сопротивления и часто — от благ и привилегий, которые могла сулить политическая жизнь. Но возможно ли спрятаться от реальности? На этот вопрос попытались ответить участники дискуссии из цикла «Философия несвободы» Сахаровского центра в Москве. Выдержки из их выступлений — в материале «Ленты.ру».
Михаил Немцев, кандидат философских наук, доцент Российского экономического университета, историк:
— Когда говорят про внутреннюю эмиграцию, то часто по умолчанию почти всегда речь идет об опыте жизни в России в советское время. Этот опыт описан в песнях, стихах и так далее. Но если взглянуть широко, то можно обнаружить, что внутренняя эмиграция ни в коем случае не российское изобретение. Мы можем говорить об этом как об общечеловеческом явлении. Что такое внутренняя эмиграция — определения давать не будем. Потому что если сделаем это, то дискуссию сразу можно заканчивать. Для каждого это — свое понятие. Но можем говорить о том, какой образ у каждого возникает, когда он слышит эти слова.
Дмитрий Петров, писатель, главный редактор журнала «Со-общение»:
— Я догадываюсь, почему меня позвали участвовать в этой дискуссии. Потому что я написал две книги о Василии Аксенове. Это человек, для которого опыт внутренней эмиграции был очень важной жизненной практикой в течение нескольких лет, как и опыт его настоящей эмиграции. А что касается вопроса об образе, то здесь мне как раз очень просто. Мне ничего не надо выдумывать. Образ внутреннего эмигранта хорошо описан Василием Аксеновым в двух его книгах. Одна называется «В поисках грустного бэби», а другая — «Желток яйца». Там есть персонаж с одинаковым именем, который во многом повторяет себя в обеих книгах. Он житель Москвы и внутренний эмигрант, его часто называют смесью Печорина с Обломовым.
Он чрезвычайно телесно могучий, живет в центре Москвы в Кривоколенном переулке, выдающийся интеллектуал, абсолютно никак не участвует в отношениях с властью ни в политической сфере, ни в социальной. Единственное пространство, где он так или иначе соприкасается с властью, — это наука. И то только тогда, когда речь заходит о публикации каких-то его сочинений. Он исключительно широко образован. Его интересы безграничны, простираются от суффиксов и приставок слов русского языка до биологии и космонавтики. Что еще важно в этом образе — он никогда не стремился уехать из СССР, хотя его многократно приглашали в западные университеты.
Василий Аксенов в 1979 году
Фото: Владимир Вяткин / РИА Новости
Ксения Голубович, главный редактор издательства «Логос», председатель Совета премии Александра Пятигорского:
— Для меня явление внутренней эмиграции связно с 70-ми годами, с детством. Моя учительница Александра Седакова дружила с Венечкой Ерофеевым, рассказывала, что существовали такие разные сообщества творческих людей. Вход — цитата. То есть при знакомстве бросали цитату, и ты должен был ответить по месту, точно и в то же время не прямым образом. Но не каждый мог ответить. Например, ты не знал, что это Мандельштам. А откуда ты это мог знать, потому что в то время такие книги не были в общем доступе. То есть таким образом шло деление на своих и чужих, проверка на степень советскости.
В некотором смысле это была оборона внутри общества. Причем я бы не сказала, что был некий единый круг внутренней эмиграции. Таких явлений, таких кругов было очень много. И часто одному человеку не под силу было все их пересечь. Очень сложно представить какую-то синтетическую фигуру, которая могла бы объединить все эти пространства, интересы. Хотя, наверное, объединяло их слово «анти». А образ, который мог бы описать это явление, — для меня это замок. Его описал [диссидент Владимир] Буковский.
— Я вырос не в Москве, в начале 1990-х учился в университете в Тарту (Эстония). Там был профессор, который публиковал свои работы по санскриту в ученых записках Тартуского университета. Причем публикации у него были исключительно на немецком языке. Когда цензоры спрашивали его: «А почему на немецком?» — он говорил, что это ведь тоже социалистический язык. И действительно — была ГДР.
Кроме того, если бы он писал о санскрите на русском или на эстонском, работу бы прочитали один-трое ученых, включая его. Эту вольность вынуждены были терпеть. Потому что если в университет приезжала делегация из Англии — были люди, которые могли с гостями поговорить. Если из Франции — тоже можно было кого-то найти. А если вдруг приезжали из Швеции, Дании или еще откуда-то, из не самых массовых стран, то выходил этот профессор и начинал переводить. Он знал примерно два десятка разных языков. Поэтому с ним ничего не могли сделать и позволяли ему в советском журнале печататься на немецком. Для меня это отличный образ советской внутренней эмиграции.
— Является ли внутренняя эмиграция вынужденным решением или это личный выбор? Этот костюм ты сам надеваешь или его на тебя надевают?
— Мне кажется, что это слишком широкий вопрос. Поэтому хочется уточнить: внутренняя эмиграция — когда, при каких обстоятельствах? Если мы говорим про 1970-е годы, то мы имеем дело все-таки с людьми, которые хорошо понимали, что за томик Бродского на твоем столе ты получишь уезд за 101-й километр. Знаменитый образ замка, который нарисовал Буковский, в своем воображении он детально построил, он знал, какие комнаты у него будут, где что будет висеть. С помощью внутреннего воображения он отстраивался от реальности, которая для него была достаточно разрушительна.
В 90-е годы было немного другое. Мы вошли в перестройку совершенно не готовыми к ней. И многие не хотели визировать процессы, которые начались тогда в обществе. Они не считали их правомочными: обогащение, появление новых классов и прочее. Нельзя сказать, что им что-то угрожало. Они считали, что угрожало не им, а тому, что они отстаивают. В определенных случаях речь шла об унаследованных ценностях, а где-то и самостоятельно выработанных.
Зрители концерта в поддержку Ельцина, 1993 год
Фото: Игорь Михалев / РИА Новости
Допустим, я провела 1990-е годы во внутренней эмиграции. Не потому, что я была поклонницей Советского Союза. Нет. Я не принимала того, что происходило, не считала это легальным. То, что называли демократией, никакого отношения к ней не имело.
А сейчас я согласна, что история внутренней эмиграции уже отыграна. То есть в современном мире речь будет идти о разных степенях конформизма. Но конформизм и внутренняя эмиграция — это разные вещи. И ты должен отдавать себе отчет, какую степень конформизма ты будешь допускать.
— Для меня образ внутренних эмигрантов — это одинокие творческие люди, которые противостоят с одной стороны социальной пошлости, а с другой — необходимости принимать участие в каких-то неприятных для них политических действиях. То есть, говоря о внутренних эмигрантах, мне бы не пришло в голову обсуждать сообщества, а вы это делаете. Это интересно.
— Наша культура дает нам колоссальное количество примеров подобного выбора. Я сейчас заканчиваю книгу об Анатолии Гладилине. В 1960-х годах его активно издавали. Но примерно с 1972 года, когда вышла его книга «Евангелие от Робеспьера», до 1976-го, когда он уехал в Париж, он находился в состоянии внутренней эмиграции.
Он оказался в ситуации, когда его просто не издавали в СССР, в какое бы издательство он ни приходил, он везде получал отказ. Хотя в 1960-е годы его прекрасно издавали. Но у него был выбор очень простой. Пойти в Союз писателей и сказать: «давайте я сейчас напишу книгу и прославлю чекистов»; или «я пойду и напишу книгу и прославлю в ней партийную организацию N-ского предприятия»; или «давайте я напишу о наших блистательных коллегах-комсомольцах, которые на картошке что-то там такое вытворяют и собирают нечеловеческий урожай». Ему бы сказали, конечно, Толя, вперед, пиши. Вот тебе договор, вот тебе гонорар, и мы ждем от тебя блистательного произведения. Другие люди так и делали в то время, но он — нет. Так что это выбор. Система ставит тебя в такие условия, что ты либо принимаешь их, либо нет.
— Те классические случаи, на которые мы опираемся, думаем и разговариваем о внутренней эмиграции, — они так или иначе связаны с XX веком. И главное, они завязаны на состоянии общества, в котором есть глубокая граница между публичным и приватным, между авансценой общественно-политического и личным. То есть внутренняя эмиграция — это именно перемещение из одного мира в другой. А сейчас эта граница размылась, она стала диффузной, и даже можно сказать, что она исчезла. То есть фактически у тебя есть выбор: ты из одного политического пространства переходишь в другое. Из политики людей в кабинетах ты переходишь в политику людей, сидящий в Facebook. Я знаю случаи, когда люди красиво хлопают дверью в одной социальной среде, чтобы переместиться в другую социальную среду.
Кадр: фильм «Довлатов»
Но сама политика от этого никуда не девается. У меня была такая обывательская гипотеза: сейчас в России большой страх остаться без своей тусовки, без своей социальной группы. Человек боится утратить социальный круг, который дает ему признание, что он есть, что он существует. И это может быть круг коллег, друзей, круг проставителей лайков в социальных сетях. То есть без социального одобрения современному герою никуда. Возможно, есть люди, которые готовы отключить себя от социальных связей, порвать со всеми и уехать в деревню. Теоретически допускаю такое. Но вообще, это очень маловероятное событие. Страх утраты социального признания очень сильно подточил позицию одиночки. То есть одинокого существования, когда ты понимаешь, что это сейчас ты один, но потом тебя услышат. Принципиальный водораздел проходит не между внутренней эмиграцией, внешней и чем-то еще. А между тем, испытываешь ты аффект от происходящего, просто возмущаешься лежа на диване или действуешь.
— Я бы хотел вернуться к мысли Артема о том, что внутреннюю эмиграцию сейчас нельзя вернуть, что могут возникать какие-то стилизации, какие-то попытки описать происходящие процессы в уже известных терминах. Но это не принижает этих процессов.
Когда был разговор про 90-е годы, мне пришла мысль о сообществе судьбы. В то время я перебрался из Эстонии в Россию. Но так никто из земляков не делал. Потому что у эстонских русских сложилось прекрасное состояние: появилось гражданство страны, которая впоследствии вступит в Европейский союз, все это понимали. И в то же время, сидя с этим европейским паспортом, эту страну можно прекрасно поливать, смотреть только российский Первый канал да и ждать Путина на небесном танке.
Я вспомнил об этом сюжете, когда слушал рассуждения Ксении про 1990-е годы, что во внутренней эмиграции оказались те, кто не думал о том, что происходит вокруг. И это люди, которые просто пользовались той жизнью, которая у них оказалась. Они учились в университетах, они даже думали, что идут к какой-то цели. Они радовались тому, что появляются новые рестораны, что можно начать пить пиво уже зарубежное, а не только «Жигулевское» пятый сорт и так далее. То есть они входили в состояние потребления, и это часто понималось как синоним освоения политических инструментов. Но эти люди как бы оказались во внутренней эмиграции, потому что на протяжении примерно 20 лет человек живет мимо страны, когда он только ходит и фиксирует: вот открылись «Пироги», потом «Жан-Жак», потом «Жаки» вышли из моды, еще что-то появилось.
Фото: Олег Никишин / Getty
— Очень сложно говорить о современном мире, он очень пронизан разными вещами, и ты оказываешься носителем разных опытов. Меня совсем недавно поразила сцена, в которой присутствовали двое артистов балета. У них начало топить квартиру, на чердаке в доме лопнул бак и вся вода, порядка тысячи литров, грозила пролиться к ним. И они в пять утра выгребали ведрами воду. А утром у них репетиция спектакля, нужно играть Зигфрида. И тогда я нашла инженера, который известен у нас в округе как настоящий гад. И стала с ним разговаривать. Причем не интеллигентно, а сказала ему все, что думала.
Мне кажется, что современность — она как раз важна тем, что ты постоянно оказываешься в очень разных аспектах, у тебя нет какой-то одной роли, каждый раз ты должен выбирать стратегию того, что хочешь сделать в этой ситуации. Дадут завтра этому инженеру, допустим, какой-то иммунитет, как у депутатов, и мои сегодняшние действия завтра могут быть рассмотрены как политическая диверсия. И нужно быть готовым завтра за это оказаться где-нибудь. Наша ситуация характеризуется тем, что политическое — мигрирует, оно подходит очень близко.
В советское время были четкие правила. Многие граждане жили с фигой в кармане. Они по одну сторону писали роман о студентах на картошке, а по другую — то, о чем думали на самом деле. Сейчас ситуация у нас характеризуется тем, что мы вообще не знаем, что будет дальше. То, что сегодня разрешено, завтра может быть признано политическим, запрещенным. Мы не знаем, что будет дальше, и живем на других скоростях. Может получиться так, что ни во внутреннюю, ни во внешнюю миграцию ты просто не успеешь.
Внутренняя эмиграция
Представьте человека, который недоволен существующим положением дел в стране. Ему не нравится власть с её методами и общее направление, в котором движутся его сограждане. Если он занимает активную позицию, то у него в принципе два пути: сражаться за свои взгляды или уехать.
Однако возможность эмигрировать по разным причинам есть далеко не у всех. Да и от борьбы, бывает, тоже устают. А кто‑то на неё так и не решается или опять же в силу различных обстоятельств не может выразить несогласие с государством и обществом.
В итоге такой человек находит выход во внутренней эмиграции. Он ни за что не борется и выбирает пассивную роль — не участвовать во всём, что происходит вокруг. Например, не голосовать на выборах, свести к минимуму социальные связи, отказаться от чтения новостей и обсуждения общественно значимых тем. То есть он внутренне уезжает из страны и рвёт с ней все контакты.
Это не новое явление. Считается, что термин «внутренняя эмиграция» ввела в обиход французская писательница Дельфина де Жирарден. В 1838 году из‑под её пера вышел одноимённый очерк, посвящённый французским легитимистам.
Но так долго не протянешь,по моему. Нас 2% кажется таких.
Надо искать выходы и уезжать.
Внутренняя эмиграция, это эмиграция какой волны по счёту? 😀
» не участвовать во всём, что происходит вокруг. Например, не голосовать на выборах,»
На выборах очень нужно создать явку. Иначе как нарисовать 76% если голосовать никто не ходил.
это не внутренняя эмиграция, это похуизм
это подростковое, обычно проходит годам к «цати». мир не черно-белый.
1. Причем тут Шеваль, его картины и тег «искусство»?
2. это не эмиграция, а похуизм и почесывание своего эго.
не «я в говне», а » говно кругом, а я весь в белом»
2а. эмигрируя человек нарабатывает новые связи и культурный слой, даже если не особо хочет.
но он ходит в пекарню или супермаркет, он здоровается с коллегами на работе, он постоянно в новой языковой и культурной среде.
пока другие как-никак борятся. Как антинацисты в Германии или правозащитники при Брежневе.
3. фиги в кармане «интеллигенция» показывает власти при любой власти.
«ой смотрите, он написал Скотный Двор точно про фашиков!» «нет, про коммунистов!»
«ой диссиденты Сталина матом в песне назвали!» «ой, в фильме на Брежнева намекнули!»
В этой стране внутренний эмигрант = сторонник власти.
Психология вандализма: Что такое теггинг?
Каждый день малолетними вандалами городскому имуществу наносится миллионный ущерб. Глядя на безвкусные надписи, нанесенные маркерами или баллончиком на стены домов и общественного транспорта, каждый здравомыслящий человек задавался вопросом «ЗАЧЕМ?».
Теггинг — это наиболее простой и дешевый вид граффити, представляющий собой быстрое нанесение подписи автора маркером или баллоном с краской без какого-либо рисунка — получил развитие в 1960-70х годах в США в Нью-Йорке одновременно с появлением в продаже японских фломастеров. Изначально это был инструмент криминальных группировок для «разметки» собственной территории. Сегодня теггинг распространился по всему миру и является обычным актом вандализма — надписи не несут никакой смысловой нагрузки и не содержат художественной ценности.
Вандализм, как правило, совершается подростками и молодыми людьми в возрасте от 12 до 23 лет. Психологические причины вандализма могут различаться от самоутверждения, привлечения внимания в период полового созревания и сексуальной неудовлетворенности до выхода гнева под влиянием неблагополучной атмосферы в семье, в школе или растормаживающего влияния алкогольных и наркотических средств.
— Атмосфера насилия в семье играет ключевую роль в формировании склонности подростков к вандализму. Причем, как показало исследование, большее влияние оказывает здесь стиль материнского воспитания, а не отцовский, особенно когда отцовский стиль воспитания – невмешательство. В неблагополучных семьях склонность подростков к вандализму формируется под влиянием чрезмерных требований матери, санкций и при незнании потребностей детей.
Профессор ТюмГУ Анастасия Лёвкина
Ученые Тюменского Государственного Университета обнаружили, что чаще всего к вандализму оказываются склонны подростки из неблагополучных семей с двумя родителями. Однако в число мотивов их разрушительных деяний не входит любопытство и скука (нормативные для подростков), что говорит о сознательном выборе такого поведения.
Теги оставляют на различных поверхностях жилых домов, коммерческой недвижимости, трансформаторных подстанций, детских площадок, остановок общественного транспорта и других. За надлежащий вид каждого объекта городской инфраструктуры отвечает своя инстанция. Поэтому если один теггер сделает проход в одном дворе, то это потребует реагирования сразу нескольких служб, причем рассмотрение заявки может растянуться.
Стрит-арт так же страдает от теггеров. Испорченное граффити или мурал, как правило, исправить очень сложно, потеряв былую ценность, они привлекают других теггеров, в конечном итоге работу профессиональных уличных художников просто закрашивают коммунальщики.
— Конечно, вандализм остается, и он вряд ли куда-то денется, поскольку всегда найдутся люди, которым это занятие интересно только с точки зрения «первобытных граффити», существовавших в 70-е годы. Я напомню, что это течение зародилось в Америке и использовалось для выражения протеста. На мой взгляд, вандализм ущербен. Это тупиковый путь для самого художника. Граффити становятся гораздо более мощным инструментом, когда они наделяются позитивным и глубоким смыслом.
В США, Австралии и Санкт-Петербурге появились активисты, которые сами очищают объекты инфраструктуры от тегов в тех местах, которые не могут быть своевременно очищены коммунальными службами или не очищаются вообще из-за спорных зон отвественности.
ФЕНОМЕН ВНУТРЕННЕЙ ЭМИГРАЦИИ
К слову «эмиграция» мы сейчас уже привыкли. Кто–то лучше, кто–то понаслышке знает и людей, куда–то эмигрировавших, и проблемы, за этим стоящие. Словосочетание «внутренняя эмиграция» не так привычно, хотя в последнее время все чаще и чаще на него можно натолкнуться не только в прессе, но и в научных изданиях. Например, в письме А.Леонидова, опубликованном в журнале «Огонек» (1999 г., №2), пишется о том, что когда мыслящему человеку надоедает, что государство считает его «быдлом», появляется внутренняя эмиграция. Известный социолог И.С.Кон пишет: «Уход в историко–этнографическую проблематику был осознанной внутренней эмиграцией, бегством от советской действительности» (Кон, 1999, с. 44). А бывало и наоборот, государство само ставило человека в условия, вынуждающие его становиться внутренним эмигрантом. А.3иновьев пишет об этом так: «Я с семьей оказался выброшенным из моей привычной среды обитания и оказался в положении внутреннего эмигранта, но не в смысле моего внутреннего (идейного, морального, психологического) состояния, а буквально был выброшен из общества, но удержан внутри страны» (Зиновьев А.Л., 1999, с. 478). Этот перечень цитат может быть продолжен.
Что же это за понятие «внутренняя эмиграция»? Как оно вошло в наш обиход? Почему некоторые люди, услышав его, безошибочно понимают, о чем идет речь, другие догадываются, а третьи пребывают в недоумении?
Словосочетание «внутренний эмигрант» (фактически это оксюморон, то есть сочетание несочетаемого, как «живой труп» или «сухая вода» и т.п.) появилось, по всей видимости, в 20–е годы XX столетия, когда сложился определенный круг людей, как правило, незаурядных личностей, «существовавших в советском государстве на положении париев и внутренних эмигрантов» (Чанцев, 1999, с.32). Прежде всего, понятие «внутренний эмигрант» связывалось с именем великой русской поэтессы Анны Ахматовой. В одном из своих писем к Анатолию Найману она писала: «Салон Бриков планомерно боролся со мной, выдвинув слегка припахивающее доносом обвинение во внутренней эмиграции» (Хейт 1991, с. 341). Этот маркер таки остался с ней на всю ее жизнь. О «внутренней эмигрантщине, стремящейся столкнуть советскую литературу с ее генерального пути», говорила в это же время А.Караваева, клеймя литературную группу «Серапионовых братьев», к которой в свое время принадлежал М.Зощенко (Чуковская, 1997, с.12).
В своих мемуарах Э.Герштейн упоминает, что «в пятидесятых–шестидесятых годах Анна Андреевна должна была встретиться со старым петербургским знакомым из десятых или двадцатых годов, с которым она с тех пор не встречалась. Он, по–видимому принадлежал к тем людям, которые чуждались встреч с «внутренней эмигранткой» Ахматовой» (Герштейц 1998, с. 489).
Возможно, само слово «внутренняя» появилось в противовес реальной эмиграции, имевшей место в те годы. Эмигрировали люди, либо не принявшие новую власть, либо те, кого сама эта власть отторгала и фактически выслала.
Э.Герштейн, говоря о собственном мироощущении, по сути, пишет о том же: «. с самой молодости, не принадлежа к побежденным классам, я чувствовала себя отщепенцем. У меня оставалось тяготение к более тонкой и богатой духовной культуре. Словом, я принадлежала к числу тех, кто. «не помещался» в современной жизни» (Герштейн, 1998, с. 395).
Практически сразу с появлением понятия «внутренний эмигрант» оно приобретает политическую окраску нелояльности по отношению к существующему строю и идеологии. Впоследствии это видно из кампании, организованной в ответ на получение Б.Пастернаком Нобелевской премии. В статье, опубликованной в газете «Правда» 26 октября 1958 г., Д.Заславский пишет так: «Белая эмиграция выродилась, ее литература полностью исчерпала себя и исчезла, и Пастернак, внутренний эмигрант, живущий в Советском Союзе, возвращается на ту же почву». Л.К.Чуковская пишет: «Глядят на меня с газетных страниц кавычки – излюбленный знак того жаргона, на котором изъяснялись у нас журналисты палачествующего направления; так и вижу сквозь десятилетия: «деятельность» – в кавычках, «группка» – в кавычках, «школка» – в кавычках, «награда» – в кавычках, «мученик» –в кавычках. Только два слова – враг народа – всегда употреблялись без кавычек. И еще два: внутренний эмигрант» (Чуковская, 1997). Арестованная в 1936 г., О.Адамова–Слиосберг провела в тюрьмах и лагерях 20 лет, вплоть до реабилитации в 1956 г. После освобождения в мемуарах она попыталась осмыслить свой опыт и происходившее с ней. «О, если бы я хоть в мыслях пожелала ей (жизни, которую вела до ареста – Е.И.) зла, я стала бы внутренним эмигрантом, порвалась бы моя связь с этой жизнью, со всеми, кого я любила, со всем, чем я жила» (Адамова–Слиосберг,1989, с.29).
Итак, какие характерные черты и психологические особенности можно выделить у тех людей, которых называли или которые сами считали себя внутренними эмигрантами?
Прежде чем говорить об этом, необходимо сделать несколько оговорок.
Первая. Я буду отталкиваться от той эмпирии, которая мне лучше всего знакома и по личному опыту и по истории, и по литературе – от жизни в Советском Союзе. Необходимо отдавать себе отчет, что в той или иной форме феномен внутренней эмиграции возможен и имел место и в других государствах с тоталитарным управлением.
Вторая. Понятие внутренней эмиграции является развивающимся и приобретающим особые характеристики в разное историческое время. Поэтому внутренние эмигранты 20–х годов отличаются от внутренних эмигрантов 70–х годов и т.д. Попытаемся выделить для начала некоторые самые общие характеристики. Во–первых, это внутреннее несогласие с властью и господствующей идеологией, и невозможность (без последующих репрессий) публично это несогласие выразить. Во–вторых, это или невозможность настоящей эмиграции в силу запретов государства, или нежелание это сделать по каким–либо внутренним причинам (как это было, например, с А.Ахматовой, отказавшейся эмигрировать в 20–е годы). Довольно близким к понятию внутренней эмиграции является понятие «диссидентство». Поэтому необходимо их разграничивать. Если диссиденты стремились открыто выражать свое несогласие с политикой государства, что проявлялось в разного рода публичных действиях, то внутренние эмигранты таких действий не предпринимали. Их несогласие внешне выражалось в разговорах с близким им кругом людей. Диссиденты зачастую рвали с привычным кругом профессиональной деятельности, и диссидентство становилось их профессией. Внутренние эмигранты, как правило, своей профессии не оставляли, и у многих из них профессиональная жизнь (а у некоторых и карьера) складывалась довольно успешно.
Итак, внутренние эмигранты – это люди, не согласные с политикой, идеологией, действиями государства, гражданами которого они являются, не имеющие возможности без ущерба для себя в силу репрессивных мер государства это несогласие выразить. Они не имеют возможности (а иногда и желания) реальной эмиграции и проявляют свое несогласие в уходе от официальной жизни и в различных формах непубличной (разговоры в семье и с друзьями – знаменитые «кухни», создание неофициальной культуры и т.п.) и своей внутренней жизни.
Такой сложный социокультурный феномен, каким является внутренняя эмиграция, предполагает возможность нескольких разных линий анализа. Остановимся на основных из них.
Первая из таких возможных линий – историческая. Сразу же следует отметить, что феномен внутренней эмиграции имеет свои корни и исторический прототип в XIX веке. М.Е.Салтыков – Щедрин назвал его «печальным двоегласием в существовании отдельных индивидуумов». Даже если рассматривать этот феномен с первых лет существования Советской власти, можно увидеть, что с течением времени он изменялся, и характеристики внутренних эмигрантов разных лет (например, в 20–е годы, годы репрессий, послевоенный период, 60–е годы и т.д.) будут отличаться.
Вторая линия анализа – так называемая культурная. По аналогии с официальной и неофициальной историей можно говорить об официальной и неофициальной культуре, которая существует, видимо, во всех современных обществах (Bodnar, 1992; Tulviste,Wertsch, 1994).
К официальной культуре относятся все формы идеологии, научного и художественного творчества, направленные на укрепление господствующей идеологии и ей одобряемые. Официальная культура имеет свои языковые и выразительные средства, в ее рамках создаются специфические, идеологически выдержанные тексты, отличающиеся доходчивостью содержания и простотой формы. Вне всяких сомнений, важнейшей функцией официальной культуры была интеграция общества вокруг идеи создания нового «советского человека» и «светлого будущего». Внутренние эмигранты эту культуру не принимали или даже полностью отрицали и не окрашивали ее своими личностными смыслами.
К неофициальной культуре можно отнести не только семейные истории и предания, разного рода результаты коллективного творчества – фольклор, слухи, анекдоты и т.п. Это и так называемая «вторая культура» (термин, употребленный Д.Савицким в интервью с И.Бродским (Бродский, 2000). Вот как о ней говорит И.Бродский: «Эта так называемая вторая культура. была явлением довольно занятным, потому что в ней куда в большей степени, чем в культуре первой, официальной (если она вообще тянет на понятие «культура»), проявилась главная тенденция русской культурной жизни – тоска по мировой культуре, этой тоски она и была порождением. И я думаю, что сколь бы незначительными ни были ее достижения, вторая культура – это все–таки явление куда более заслуживающее внимания, нежели Literary Establishment» (Бродский, 2000). Неофициальная культура отличалась либо игнорированием идеологии вообще, либо легкой иронией или насмешкой в ее адрес, высмеиванием и пародией. Неофициальная культура и создавалась, и потреблялась в разных слоях общества, и люди были вовлечены, как правило, в несколько разных слоев этой культуры. Представители так называемой внутренней эмиграции не только активно потребляли, но и создавали культуры этого типа.
В рамках неофициальной культуры можно выделить еще так называемую контркультуру или культуру «андерграунда». Ее составляли те формы культуры, которые либо полностью открыто, либо достаточно прозрачно и хорошо понимаемо для членов данного общества выступали против существующей идеологии или, например, формальных канонов создания художественных произведений. Представители контркультуры выражали своими произведениями и взглядами позицию нонконформизма в обществе. А одними из главных потребителей этой культуры и были внутренние эмигранты, разделявшие эту позицию.
Применяя эту линию анализа, мы должны будем подключить к ней и историческую линию, поскольку в разные исторические периоды формы официальной и неофициальной культуры были различны, и степень вовлеченности в нее внутренних эмигрантов также была различной.
Третья линия анализа заключается в попытке применения понятий публичной и частной (или приватной) сферы к анализу феномена внутренней эмиграции.
Понятие публичной сферы было введено в научный дискурс Ю.Хабермасом (1989). Его прежде всего интересовало образование буржуазной публичной сферы в XVIII веке. Затем это понятие стали связывать с классовой позицией, ролями, выполняемыми в обществе, и, наконец, возникла оппозиция публичного, связанного с мужчиной и его социальной активностью (мир политики, социальной жизни и общественно значимого труда), и частного, связанного с женщиной и ограниченного рамками дома и семьи (Иглтон, 1984). Однако разделение публичной и приватной сфер может быть произведено и по–другому.
Так, О.Вите предложил провести границу между публичной и приватной сферой по линии сфер действия писанного и обыденного права (Вите, 1996). Сфере действия закона и писаных правил соответствует публичная сфера, а обыденному праву – приватная. В Советском Союзе существовали жесткие правила разрешенного и табулированного в публичной сфере, и темы публичных обсуждений были сильно ограничены, в отличие от приватных. Реальную жизнь вообще невозможно было обсуждать в публичной сфере. Реальная жизнь, обсуждаемая в рамках публичного дискурса, представляла собой некую виртуальную реальность, весьма далекую от всех тех проблем, с которыми сталкивались люди.
В приватной же сфере можно было обсуждать то, что относилось к жизни и ее реальности. Советский человек считал нормой диссоциацию личности на две: одна личность существовала и действовала по законам официального публичного пространства, другая – по законам частного. И человек не путал, какая из его личностей живет в каком пространстве. Человек даже свою идентичность конструировал по–разному для разных сфер.
Представляется интересным и перспективным разделение приватной сферы на собственно приватную и приватно–публичную, введенное В.Воронковым и Е.Чикадзе (Воронков, Чикадзе, 1997), и, видимо, специфичное именно для Советского Союза.
Собственно приватная сфера – это и есть приватная сфера в ее западном понимании (дом, семья, интимно–личностные переживания, секс). В бывшем Советском Союзе эта приватность была относительной, поскольку государство стремилось взять под свой контроль и ее. Это была целенаправленная политика, выражавшаяся во многих аспектах. К примеру столь долгое существование в нашей стране коммунальных квартир имело под собой не только экономические основания. Это было прекрасным способом лишения человека приватности, слежки всех за всеми. Сходные идеи о роли коммунальных квартир и их значении в жизни людей высказывает в своей работе В.Семенова (Семенова, 1996).
Приватно–публичная сфера имела широкий, можно сказать, даже неограниченный круг тем для обсуждения. Эти темы могли быть из области как частной, так и общественной жизни. Но в приватно–публичном пространстве (знаменитые «кухни») можно было говорить, не особенно опасаясь репрессий и используя иной (непубличный) дискурс для обсуждения общественных проблем. Вот как об этом пишут Е.Орлова и Л.Копелев: «Одной из явственных примет оттепели уже в самую раннюю пору в пятьдесят четвертом – пятьдесят пятом годах были стихийно возникавшие, пестрые, аморфные компании, которые превращались в устойчивые содружества. Когда в декабре 54–го года я вышел из тюрьмы, то в первые недели меня это поразило, как нечто новое и неожиданное. В нескольких знакомых квартирах постоянно собирались люди – не столько для того, чтобы выпить, потанцевать, пофлиртовать, посплетничать, но, главным образом, поговорить, пообсуждать, «пообобщать». И это были не обычные «детские» разговоры, а серьезные рассказы, размышления вслух, споры. Говорили о новых книгах, спектаклях, выставках, но всего больше, всего увлеченнее – о жизни в стране, о политических переменах, о слухах. И всегда находились такие, как я, недавно освободившиеся из тюрем и лагерей. Нас подробно расспрашивали, и нам рассказывали. Иногда кто–нибудь радостно замечал: «А ведь мы перестали думать о стукачах» (Орлова, Копелев, 1990, с. 19–20).
Другой пример, уже из 1970–х годов: «У нас дома каждый день стали бывать посторонние люди. Приносили еду и выпивку. Так что наша квартира превратилась в своего рода оппозиционный клуб» (Зиновьев, 1999, с.479).
Четвертая линия – это анализ специфической идентичности, которая формировалась у людей, ощущавших и считавших себя внутренними эмигрантами или так маркированных другими.
Мы отталкивались от нескольких подходов к проблеме идентичности, которые, как представляется, могут быть плодотворны для изучаемых вопросов. Прежде всего, это подход к идентичности в русле социального конструктивизма, в рамках которого идентичность рассматривается как порожденная внешней социальной ситуацией. Этот подход характерен прежде всего для работ И.Гофмана (Гофман, 2000). Он полагает, что идентичность создается и поддерживается с помощью постоянно повторяющихся групповых поведенческих схем – так называемой «политики идентичности».
Действительно, советское государство и его идеология во многом преуспели в конструировании homo sovieticus, т.е. людей, обладающих особой идентичностью. Все знали, как НАДО вести себя в той или иной ситуации, что от них ожидается. И если были люди, искренне верящие в то, о чем им говорили, и что они сами говорили и делали, то внутренние эмигранты этой веры не разделяли, но вынуждены были ДЕЛАТЬ ВИД, что разделяют, дабы избежать репрессий, наказаний и прочих санкций. «Но чтобы жить на советской воле, собственное мнение надо хорошенько спрятать, завести внутреннего стукача и внутреннего тюремщика, постоянно надзирающих за движениями сердца» (Померанц, 1998, с. 117). «Вести такую жизнь бывало тяжело, бывало стыдно, горько, охватывало презрение к себе» (Орлова, Копелев, 1956–1980, с. 213). То есть в публичной сфере эти люди внешне презентировали требуемую идентичность. По выражению А.Кохена, это была «маска сходства», «зонтик солидарности» с большинством (Cohen, 1985). Следует еще раз подчеркнуть, что это сходство проявлялось лишь на символическом уровне.
Р.Дженкин (Qenkine, 1996) вводит понятия номинальной и виртуальной, или фактической, реальной идентичности, которые также могут быть использованы в данном контексте. В публичной сфере внутренние эмигранты проявляли именно номинальную идентичность, выражающуюся в сходстве на символическом уровне, в то время как их другая, реальная идентичность там проявляться не могла. Видимо, можно предположить, что в этом случае мы имели дело с феноменом расщепленной идентичности. Разные социальные ситуации вызывали к жизни и конструировали различные, часто диаметрально противоположные идентичности. Это приводило к их столкновению, вызывало недовольство человека самим собой и разные варианты ухода от вставшей перед ним проблемы или, в достаточно редких случаях, ее разрешения и обретения непротиворечивой идентичности. «Я был не такой, как надо – физически, социально, душевно. Я не умел сопротивляться навязанному мне чужому и не находил своего» (Померанц, 1998, с. 13).
Неоднозначным образом связана внутренняя эмиграция и с профессиональной идентичностью. Например, если профессиональная карьера людей технических профессий могла как–то складываться и без членства в партии, то это было практически невозможно для гуманитариев. Часть инакомыслящих людей с ярко выраженными профессиональными интересами и мотивами целиком посвящала себя профессии, реализовывала себя в ней, и их профессиональная идентификация как бы поглощала другие: «Но была и еще более глубокая причина, из–за которой я диссиденткой не стала, – я не хотела и не могла отказаться от своей профессии, от своего призвания. » (Орлова, Копелев, 1990, с. 216).
Для других профессия не была столь важна, и у них профессиональная идентификация уходила на периферию, а своя чуждость с другими ощущалась гораздо чаще. Наконец, был и третий вариант – отказ от профессии, от какой бы то ни было общественной жизни, и уход, по выражению Б. Гребенщикова, в «дворники и сторожа». Это был уход как из профессии, так и из социума людей, имевших и профессиональный, и социальный статус, в силу того, что социум выталкивал их из себя или они сами не хотели с ним иметь ничего общего. В этом случае внутренняя эмиграция приобретала почти осязаемые внешние формы. «Врагом становилась сама нормальная среда советского общества. Она становилась чужеродной мне. Меня призывали раствориться в этой среде, жить и действовать как все. А я не мог» (Зиновьев, 1999, с. 345).
А вот что об этом пишет Е.Померанц: «Допустим, вы хотите быть учителем, врачом, артистом. Для этого вы должны лгать, сдавая экзамены по некоторым специально придуманным предметам. Потом – лгать на собраниях. Или по крайней мере молчать, когда хочется возразить. Эти привычки легко становятся натурой. Учитель, врач, режиссер начинает помалкивать и подвирать не только в отношениях с большим начальством, но и с малым, способным на малые пакости. И в конце концов, ничего не остается не только от гражданской этики, но и от врачебной, и от всякой.
А если жить не по лжи? Тогда вы немедленно становитесь изгоем. Работать только дворником. Даже если вы успели окончить университет, если вы кандидат или доктор наук, все равно. Как учитель, как ученый, врач, режиссер – вы кончились. Как отец, мать, сын – вы ставите в очень трудное положение свою семью. И появляется искушение уехать. «(Померанц,1998, с. 245–246).
Ситуация еще больше усугублялась, если человек не принадлежал к титульному этносу или исповедовал какую бы то ни было религию в стране господствующего атеизма.
Пятая линия анализа состоит в анализе феномена страха, весьма специфичного для всех слоев населения тоталитарных обществ. «Наш народ – алкоголик страха. После тех цистерн, которые мы вылакали при Сталине, достаточно загнать в психушку одного – и у миллионов душа уходит в пятки. Такую же роль играют слухи о погромах» (Померанц, 1998, с. 347). Свои страхи были свойственны и внутренним эмигрантам. Одной из причин, по которой многие из них не становились на путь открытого сопротивления, был именно страх, и не только за себя, но за свою семью и детей. Страх преследовал людей, не помещающихся в современной им жизни, начиная с первых лет существования советской власти. Сейчас часто связывают появление страха с репрессиями 1930–х годов. Однако, судя по свидетельствам людей, живших в те годы, это не так. «Я начала бояться еще до 1937 года. Страх налетал внезапно», – вспоминает Э.Герштейн (Герштейн 1998, с. 235). В своих воспоминаниях она приводит один из разговоров с Анной Андреевной Ахматовой: «Эмма, что мы делали все эти годы? – воскликнула она в шестидесятых, когда так звенела в воздухе политическая тема. – Мы только боялись!» (Герштейн, 1998, с. 492).
По–разному проявлялся страх в разные периоды существования страны, разными причинами он вызывался. Государство порождало все новые и новые страхи, бороться с которыми было очень трудно. Ведь страх был не только в сознании, он был и в подсознании, пропитывая всю жизнь человека. И тем не менее сопротивление (и внутреннее, и внешнее), продолжалось, приобретая все более многообразные формы.
Шестая линия анализа касается особенностей коллективной памяти. Понимая, вслед за Дж.Верчем, коллективную память как разделенную между разными группами общества (Wertsch, 2001), можно говорить о том, что внутренние эмигранты внесли свой вклад в эту «копилку». Дж.Верч выделил три типа коллективной распределенной памяти: однородная (когда все помнят одно и тоже), дополнительная (когда сохраняющаяся в памяти разных групп или людей информация в целом создает непротиворечивую картину прошлого) и противоборствующая, при которой информация, сохраняющаяся разными людьми или группами людей, противоречива, и одно и то же событие вспоминается совершенно по–разному.
Противоборствующий вариант коллективной памяти мог возникнуть в ситуации, когда разные группы людей использовали разные культурные средства (Wertsch, 1997) и создавали различные нарративы об одних и тех же событиях. При советской власти существовало универсальное культурное средство – официальные источники информации. «Все преподносилось в определенном ключе. Если, например, изучалась история, то не история как таковая: вам предлагались не факты или информация, а «факты» кем–то выбранные, подогнанные под Маркса, все подавалось через призму классовой борьбы. Изучали не Древний Рим, не Средневековье или новейшую историю – вместо этого приходилось слушать о борьбе рабов против рабовладельцев, крестьян против баронов, рабочих против капиталистов. Все это было невероятно скучно – даже если было правдой» (Бродский, 2000, с. 1б1–1б2).
Однако были и неофициальные источники. В 1920–1930–е годы – устные рассказы. В более позднее время внутренние эмигранты слушали разные зарубежные «голоса», читали самиздат, где были представлены точки зрения, альтернативные официальной.
Что же они помнили, сохраняли в памяти, в отличие от многих других людей? Во–первых, события политической жизни страны, которые они оценивали иначе, чем официальные источники информации. Часто эти события вызывали у них стыд за свою страну и нежелание себя с ней идентифицировать (например, репрессии по отношению к церкви и священнослужителям в ранние годы советской власти, ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году война в Афганистане и т.п.). Во–вторых, события, которые были как бы вычеркнуты из истории Советского Союза (искусственно созданный голод в Поволжье и на Украине, Холокост, массовые репрессии и др.). Об этих событиях рассказывали в кругу своих друзей, семьи, говорили о них детям.
Конечно, внутренние эмигранты помнили и об официальных событиях, и о тех, которые помнились другими. Знали они и их официальную трактовку. Но в то же время, в рамках своей индивидуальной памяти, они сохраняли не только другие, отсутствующие в официальной истории события, но иное видение и понимание многих хорошо знакомых фактов.
Сделав предметом анализа такой многогранный феномен как внутренняя эмиграция, можно найти также и другие возможные линии его анализа: использовать бахтинское понятие голосов и попытаться понять внутреннюю эмиграцию как разноголосие. Представляется интересным и перспективным рассмотреть ее с точки зрения используемых языка и дискурса, особого поведения и т.д. Таковы задачи дальнейшего продвижения в этой проблеме.
И последнее, о чем хотелось бы упомянуть. Проблема внутренней эмиграции имеет не только историческое значение и смысл, она актуальна и сегодня. Людям, единожды ушедшим в это состояние, трудно из него выходить, даже когда внешняя ситуация меняется. Оно становится привычным, как «вторая кожа». Сформировалось специфическое сознание, тип поведения, взгляд на мир. И если в ситуации большей свободы это состояние как бы «дремлет» и находится в латентной фазе, то при тоталитаризации государства оно актуализируется и проявляется более явственно, приобретая те особенности и характеристики, о которых шла речь.