Что такое девочки дега

Голубые танцовщицы Дега. 5 невероятных фактов о картине

“Люди называют меня живописцем танцовщиц. Но им не приходит в голову, что мой интерес к танцовщицам продиктован интересом к движению и красивой одежде”. Эдгар Дега.

Эдгар Дега писал танцовщиц бесконечно много. На сцене Парижской оперы. В гримёрных. На изнурительных репетициях.

Он изображал их в момент триумфа. Уставшими и зевающими. Делающими растяжку. Поправляющими пуанты.

Картина “Голубые танцовщицы” (1897) похожа на главный аккорд во всей этой веренице работ. Она прекрасна. Как будто все остальные работы были лишь этюдами перед созданием этого шедевра.

Почему она так притягательна? Вот лишь 5 особенностей картины, которые делают её такой завораживающей.

1. Мерцающая пастель Дега

“Голубые танцовщицы” написаны пастелью. Кто не знает – это мягкие карандаши наподобие восковых мелков. Именно с их помощью можно добиться такого насыщенного цвета.

К тому же Дега изобрёл свой способ работы с пастелью. Он воздействовал на рисунок паром. Пастель размягчалась, и художник мог растушевать её пальцами или кистью. Это делало цвет ещё более мерцающим.

Однако у пастели есть один недостаток. Как и обычный мел, она может со временем осыпаться. Материал считается недолговечным по сравнению с масляными красками. Поэтому художники фиксируют его специальным раствором или обычным лаком для волос.

Дега не признавал ни одного известного фиксатива. Мастер справедливо считал, что все они “съедают” цвет. На самом деле, под воздействием любого закрепителя пастель тускнеет.

Приятель Дега, итальянский художник Чиалива разработал секретный состав. Он позволял сохранить цвет почти в первозданном виде. И значительно продлевал жизнь картине. Поэтому пастели Дега дошли до нас прекрасно сохранившимися. Чиалива унёс свой секрет в могилу.

Кстати, работы Дега могли быть и черно-белыми. Художник говорил, что будь его воля, он рисовал бы только углём. Но “все наседают, требуют цвета”.

Так что мы могли бы лицезреть не голубых танцовщиц, а черно-белых. Как, например, на рисунке “Восхищение Вирджинией”.

2. Волшебство композиции

Вы думаете, что на картине танцуют четыре балерины? На самом деле они не танцуют. И их вовсе не четыре.

Изображённые девушки готовятся выйти на сцену. Одна, в самом низу картины, наклонилась к пуанту. Две другие поправляют лямки платьев. А четвёртая держится за декорации, чтобы оглядеть свой наряд сзади. Но их движения так грациозны, что создаётся иллюзия танца.

Самое интересное, что на картине, скорее всего, не четыре разные девушки. Это одна танцовщица, запечатленная в разные моменты движения. В личных документах Дега обнаружили негативы фотографий балерины в разных позах. Возможно, именно по этим снимкам и создана композиция.

3. Картина написана по фотографии

Не доказано, что картина писалась с натуры. Возможно, она создана на основе фотоснимков.

Именно так Дега создал портрет Паулины Меттерних. Княгиня никогда ему не позировала. Он написал портрет на основе фотокарточки.

Слева: фото княгини Паулины. Справа: Портрет княгини Меттерних. Эдгар Дега. 1865 г. Лондонская национальная галерея.

На то, что картина сделана по фотографии указывают «срезанные» края.

Не все танцовщицы “поместились в кадр”. У двух из них “усечены” макушки. Как будто снимок был сделан без подготовки. А девушки и вовсе не заметили, что их снимают.

Такие же срезанные края встречаются у Дега при изображении купальщиц. У зрителя создаётся ощущение, что он подглядывает за женщиной сквозь замочную скважину или из-за угла.

Более подробно о картине читайте в статье “Эдгар Дега: 7 выдающихся картин художника”.

4. Самые красивые балерины Дега

Эдгар Дега был равнодушен к женщинам. А к своим моделям тем более. Он писал их беспристрастно, не приукрашивая. Поэтому его танцовщицы далеко не всегда грациозны и красивы. Художник стремился показать не декорации, созданные для зрителя. Он изображал саму жизнь, порой неприглядную.

На полотне «Две балетные танцовщицы» девушки в далеко не самых изящных позах. Они присели на лавку и делают растяжку.

Более подробно о главных моделях Дега читайте в статьях:

Другая сценка из жизни танцовщицы тоже не для восхищения. Мы как бы приоткрыли дверь в её гримерную. Костюмер поправляет балерине платье. У неё недовольное, насупившееся лицо. Может быть, слишком туго затянули корсет. Она неуклюже согнула руки.

Более подробно об особенностях картин Дега читайте в статьях:

На фоне этих некрасивых, хоть и жизненно правдивых сценок голубые танцовщицы кажутся воплощением грации и очарования.

5. Легенды Парижской оперы

Голубые танцовщицы стоят за кулисами. Через мгновение им предстоит выйти к зрителям. На сцену Парижской оперы. Этот театр до сих пор является одним из известнейших в мире. И если вы читали роман Гастона Леру “Призрак Оперы” или были на одноименном мюзикле, то наверняка знаете эти завораживающие легенды.

Логово Призрака Оперы находилось в катакомбах. К ним можно было проплыть на лодке по подземному озеру прямо под зданием Оперы. Там водились огромные сомы.

Что самое удивительное, это правда. Только под зданием находится не озеро, а большой резервуар с водой. Он построен на случай пожара. И сомы в нем действительно водятся. Их подкармливают сотрудники театра. Правда на лодке проплыть по этому “озеру” не удастся – над резервуаром слишком низкий потолок.

Также Призрак Оперы требовал от директоров театра не продавать билеты в ложу № 5. Он считал её только своей. Ходят слухи, что билеты в эту ложу на самом деле раньше не продавали.

Сейчас вы можете купить билеты в ложу абсолютно свободно. Но она действительно принадлежит призраку Оперы. Судя по табличке на её двери.

Ложа Призрака Оперы

Перевод: Ложа 5 на 6 мест. Ложа Призрака Оперы.

Самое удивительное, что талант импрессиониста Дега был оценён при жизни. “Голубые танцовщицы” были им проданы за баснословные сумму – 60 000 франков!

Но деньги особого счастья Дега не приносили. У него не было семьи. Он считался отшельником. Редко выходил из своей мастерской. На двери его квартиры была замысловатая щеколда. Ей художник мог управлять ей из своей мастерской, со второго этажа. Если гость был нежеланным, щеколда на двери так и не поднималась. И она очень часто не поднималась.

Если Вам близок мой стиль изложения и Вам интересно изучать живопись, я могу отправить Вам на почту бесплатный цикл уроков. Для этого заполните простую форму по этой ссылке.

Комментарии других читателей смотрите ниже. Они часто являются хорошим дополнением к статье. Ещё вы можете поделиться своим мнением о картине и художнике, а также задать вопрос автору.

Источник

Дега и женщины: любовь или ненависть?

На выставке «Дега и обнаженная натура» представлены картины, пастели, рисунки, монотипии и скульптуры, созданные на протяжении полувека. «Как ни странно, до сих пор этой стороне творчества Дега не было посвящено ни одной большой выставки, — сказала «Культуре» ее комиссар Ксавье Ре. — Но именно эта тема помогает нам понять эволюцию художника от классической традиции к современной живописи начала ХХ века».

Возможно, именно поэтому Дега никогда не связывал себя узами брака, и если верить его переписке и свидетельствам современников, любовных романов у него почти не было. До конца жизни с ним оставалась только его домоправительница Зое. Поэтому некоторые биографы усматривают в его поведении признаки нетрадиционной сексуальной ориентации. Как бы там ни было, Дега с маниакальной настойчивостью рисовал женщин, которые принимают ванну, вытирают тело, сушат волосы, причесываются, одеваются.

По всей видимости, большинство его моделей были проститутками. Да и сам художник, судя по названиям его работ, не делал из этого тайны: «Комната в борделе», «В ожидании клиента», «Сцена в доме терпимости», «Серьезный клиент», «Биде», «Изнасилование» и т.д. Нет, он не восхищался женским телом, но разглядывал парижских гетер то с сочувствием, то с иронией, то с осуждением.

Над работами Дега, описывающими трудовые будни жриц любви, иронизировал Пабло Пикассо в своих графических листах, которые называл: «Дега платит и уходит. Шлюхи не делают ему подарков», «Пока путаны отдыхают, Дега мечтает».

«Я слишком часто смотрел на них, как на животных», — однажды признался с присущим ему цинизмом Дега. Обнаженная натура не раз служила лишь декоративным элементом в его композициях. Обычно он рисовал обнаженные модели со спины и крайне редко — их лица. Но что бы ни изображал Дега — обитательниц борделей, дам полусвета, балерин, прачек, скачки, театры, кабаре, кафешантаны, — он хранил верность завету Доминика Энгра, которого считал своим духовным отцом. «Молодой человек, — наставлял он молодого Дега, — рисуйте линии — с натуры и по памяти, и вы станете хорошим художником ».

В отличие от своих подельников — импрессионистов Эдгар Дега предпочитал творить не на пленэре, а в мастерской. По его словам, он любил видеть пейзаж только из окна поезда.

«Я хочу наблюдать за происходящим через замочную скважину», — любил повторять мэтр, излечившись от сифилиса. Неслучайно директор Музея Орсе Ги Кожеваль называет его вуайеристом. Впрочем, это не помешало Дега стать, по словам самого Ренуара, «самым революционным художником новой живописи».

Источник

Расшифровка Почему «Маленькая танцовщица» Дега похожа на крысу

­Что могут сказать о человеке кошачьи глаза и орлиный нос, как преступников определяли по чертам лица и почему смотреть на искусство глазами современников интереснее, чем просто им любоваться

На парижской выставке импрессионистов в 1881 году Эдгар Дега выставил скульптуру под названием «Маленькая танцовщица в возрасте 14 лет». Если вы ее видели — в реальности или на фотографии, — вы вряд ли ее забудете. От маленькой танцовщицы невозможно оторвать взгляд, но при этом вас преследует ощущение, что, разглядывая ее, вы делаете нехоро­шее. Дега добился этого эффекта разными способами. Во-первых, он исполь­зо­вал для этой скульптуры материалы, более уместные в музее восковых фигур, нежели на художественной выставке: он выполнил ее из воска, раскрасил в цве­та человеческой плоти, одел в настоящий корсет и балетную пачку, а на голову водрузил парик из человеческих волос. К сожалению, восковой оригинал ока­зался слишком хрупким, и, хотя он чудом сохранился, его не экс­понируют. Однако после смерти Дега наследники заказали 28 бронзовых копий, которые сегодня можно увидеть во многих музеях. Однако хотя эти бронзовые скульп­туры и одеты в настоящие балетные пачки, все же они не способны пере­дать тот эффект жизнеподобия, которого добился Дега, воспользовавшись раскра­шен­ным воском и настоящими волосами. Более того — для экспониро­вания скульптуры он заказал специальную стеклянную витрину, в которых обычно выставлялись не произведения искусства, а анатомические препараты.

Лицо и тело маленькой танцовщицы не имеют ничего общего с канонами классической красоты, дольше всего сохранявшимися именно в скульптуре. У нее скошенный лоб, слишком маленький подбородок, слишком высокие скулы, непропорционально длинные руки, тонкие ноги и плоские ступни. Критики сразу окрестили ее «обезьяной» и «крысой». Помните, как «Олим­пию» Мане, о которой мы говорили в первой лекции, эти же парижские кри­тики называли гориллой? Мане на такое сравнение совершенно не рассчи­тывал и был им уязвлен, а вот Дега получил именно тот отклик, которого добивался. Что же он хотел сказать своей скульптурой?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить долгую традицию интерпре­тации характера человека на основании его сходства с тем или иным живот­ным. Эту традицию первым описал литовско-французский искусствовед Юргис Балтрушайтис, удачно назвавший ее зоофизиогномикой — и мы вслед за ним будем придерживаться этого наименования.

Стремление искать в облике и характере человека сходство с тем или иным животным восходит к глубокой древности — скорее всего, ко временам культов тотемных животных. В Античности была предпринята первая попытка облечь эти наблюдения в форму науки. Античные физиогномисты рассуждали так: животные не притворяются, повадки некоторых из них нам хорошо известны; человек же скрытен, и распознать тайные черты его характера непросто, однако его сходство с тем или иным животным позволяет проникнуть в его душу. Про­ци­тирую трактат, который долгое время приписывали самому Аристотелю:

«Быки медлительны и ленивы. У них широкий кончик носа и большие глаза; медлительны и ленивы люди с широким кончиком носа и боль­шими глазами. Львы великодушны, у них круглый и приплюснутый кончик носа, сравнительно глубоко посаженные глаза; великодушны те, кто имеет такие же черты лица».

А вот еще один пример из трактата Адамантия:

«Обладатели маленьких челюс­тей вероломны и жестоки. У змей малень­кие челюсти, и им свойственны эти же пороки. Несоразмерно большой рот присущ людям прожорливым, жестоким, безумным и нечестивым. Именно так устроены пасти псов».

Зоофизиогномика проделала обычный для античной науки путь с Запада на Восток, а затем обратно — с Востока на Запад. Когда в Европе наступили так называемые темные века, античные физиогномические трактаты были пере­ве­дены на арабский. В исламской культуре античная физиогномика встрети­лась с собственной традицией, которая была тесно связана с астро­логией и хиро­ман­тией, а затем уже в виде синтеза вернулась в Европу в пере­водах с арабского на ла­тынь в конце XIII века. В итоге простые наблю­дения над по­вадками людей и животных превратились в учение о связи темпера­ментов со знаками зодиака: люди рождаются под знаками звезд, которые определяют их характер и внеш­ность; четыре человеческих темперамента соответствуют четырем стихиям, че­тырем временам года и четырем живот­ным: природа флегматика близка во­де, весне и ягненку, природа холерика — огню, лету и льву, природа сангви­ни­ка — воздуху, осени и обезьяне, природа меланхо­лика — земле, зиме и свинье.

Но репертуар ренессансной зоофизиогномики был гораздо шире: считалось, что все характеры животных отразились в человеке, ведь человек представляет собой микрокосм, повторяющий строение макрокосма. Для ренессансного ис­кусства знание зоофизиогномики составляет необходимую часть того взгляда эпохи, о котором мы с вами говорили в прошлых лекциях. К примеру, италь­янский скульптор Донателло воспользовался зоофизиогномическим кодом при со­здании памятника знаменитому кондотьеру Эразмо да Нарни по проз­вищу Гаттамелата. Памятник ему поставили на площади перед собором в Падуе.

Донателло. Конная статуя кондотьера Эразма да Нарни по прозвищу Гаттамелата (фрагмент). Падуя, 1443–1453 годы Wikimedia Commons

Донателло придал голове кондотьера отчетливое сходство с хищником из се­мейства кошачьих. Судя по прозвищу этого кондотьера (gatta — «кошка», а melata среди прочего значит «пятнистая»), можно предположить, что он и в жизни был похож на леопарда, ну или, по крайней мере, на кота. Широкий и покатый лоб, широко расставленные глаза, плоское лицо с неболь­шим и крепко сжатым ртом и маленьким подбо­родком — все эти кошачьи чер­ты можно отнести к подлинной внешности кондотьера, но Донателло усилил это сходство повадкой: он придал голове статуи характерный наклон головы и бесстрастно-сосредоточенное выражение глаз кошачьих.

Примеру Донателло последовал Андреа Верроккьо, создавая статую другого кондотьера, Бартоломео Коллеони. Оригинал ее украшает площадь перед собо­ром Дзаниполо в Венеции, а полноразмерная копия стоит в Итальянском дво­рике Пушкинского музея в Москве, где лицо кондотьера можно прекрасно рассмотреть с галереи.

Андреа Верроккьо. Конная статуя кондотьера Бартоломео Коллеони (фрагмент). Венеция, 1480-е годы Wikimedia Commons

Впечатление, которое статуя производит на неподготовленного современного зрителя, очень хорошо проявилось в посте Антона Носика «Доброе слово о Медном Всаднике». Вглядевшись в лицо статуи, Носик признался:

«…приятного впечатления это знакомство, прямо скажем, не оставляет. Глядя на металлическое лицо пожилого вояки, трудно избавиться от первого впечатления, что в жизни мы вряд ли бы захотели свести с этим надменным и жестоким стариканом дружбу или знакомство».

После этого Носик написал длинный и страстный пост, в котором привел множество фактов из биографии Коллеони, чтобы доказать, что в жизни тот был храбр, великодушен и в меру жесток. Но человеку Ренессанса достаточно было одного взгляда на голову памятника, которой скульптор придал отчет­ливое сходство с орлом, чтобы понять истинный характер кондотьера, не зная ровным счетом ничего о его биографии. Ренессансные трактаты по зоофизио­гно­мике учили его: «Облада­тель орлиного носа великодушен, жесток и хищен, как орел». Это именно тот вывод, к которому пришел и сам Носик.

Характерно, что Верроккьо, как и Донателло, не только использовал сходство Коллеони с орлом (а большой нос крючком, судя по другим изображениям, был отличительной чертой кондотьера), но и усилил это сходство при помощи харак­терного птичьего поворота головы и зоркого взгляда широко раскрытых глаз.

Более сложную задачу пришлось решать Бенвенуто Челлини при создании бронзового бюста Козимо Медичи, которому он попытался придать сходство со львом. Поскольку во внешности великого герцога тосканского было немного львиного, скульптор дал подсказку своим зрителям, изобразив две львиных морды на до­спехах Медичи. Но в гордой посадке головы и развороте плеч ему все же уда­лось добиться грозной внушительности царя зверей.

Бенвенуто Челлини. Бюст Козимо Медичи. 1548 год Fine Arts Museums of San Francisco / Wikimedia Commons

Конная статуя или бюст правителя — это произведения искусства, предназна­ченные для широкой публики, поэтому знаки характера в них недвусмыслен­ны. Большую тонкость художник мог допустить в частном портрете: наверняка многие легко вспомнят «Даму с горностаем» Леонардо да Винчи, где выраже­ние умного и внимательного лица красавицы Чечилии Галлерани и мордочки зверька, которого она держит в руках, удивительно похожи.

Леонардо да Винчи. Дама с горностаем. Около 1490 года Muzeum Czartoryskich w Krakowie / Wikimedia Commons

Леонардо фиксировал здесь не столько глубинные и неизменные черты харак­тера, сколько подвижные эмоции. Его очень занимало сходство в выражении эмоций у человека и животных. Сохранились его рисунки трех голов с выра­жением ярости — лошади, льва и человека; они действительно удивительно похожи.

Леонардо да Винчи. Этюды к «Битве при Ангиари». Около 1505 года Royal Collection Trust / © Her Majesty Queen Elizabeth II 2018

Эксперименты художников с зоофизиогномическим кодом носили разроз­ненный характер до тех пор, пока в 1586 году в Неаполе не был напечатан первый иллюстрированный трактат под названием «Физиогномика человека» итальянца Джамбаттисты делла Порта. Этот трактат имел немедленный и оглушительный успех: он был переведен на другие европейские языки и выдержал десятки переизданий на протяжении XVII века. Делла Порта уложил основной принцип зоофизиогномики в форму силлогизма. Большая посылка: каждый вид животных имеет свою фигуру, соответствующую его свойствам и страстям. Меньшая посылка: составляющие этих фигур обнару­живаются и в человеке. Вывод: человек, наделенный внешним сходством со зверем, будет похож на него и характером.

Делла Порта не просто проиллюстрировал свой труд параллельными изобра­жениями людей и животных, он привлек исторический материал — портреты и бюсты исторических персонажей, про характеры которых принято думать, что они нам хорошо известны. Так, Платона он сравнил с собакой, а Сократа — с оленем. От собаки у Платона высокий и чуткий нос, а также широкий и вы­тянутый вперед лоб, что указывает на природный здравый смысл. Приплюс­нутый нос оленя выдает сладострастие Сократа — и так далее. Нос клювом, по мнению делла Порта, мог говорить о разных наклонностях в зависимости от того, с какой птицей наблюдается сходство: вороний или перепелиный нос говорит о бесстыдстве, петушиный — о сладострастии, орлиный — о щедрости. Знаками характера являются не только черты внешности, но и повадки: если человек держит спину прямо, ходит с высоко поднятой головой и при этом слегка шевелит плечами, он похож на лошадь, а лошадь — животное благо­родное и честолюбивое.

Для понимания искусства XVII века знание физиогномики так же полезно, как для искусства Ренессанса. Приведу один пример: возможно, вам, как и мне, удалось заглянуть на выставку Лейденской коллекции, которая в 2018 году побывала и в Пушкинском музее в Москве, и в Эрмитаже в Петербурге. В этой коллекции есть две небольшие картины на один и тот же сюжет — «Дама, кормящая попугая» Франса ван Мириса Старшего и «Дама с попугаем» Геррита Доу.

В экспликациях к этим картинам говорится о том, что попугай — это признак достатка в доме, его привозили из-за моря и продавали задорого. Это чистая правда, но как объяснить особую популярность именно этих картин Мириса и Доу, с которых были выполнены десятки копий? Возможно, заказчику картины было приятно видеть на ней свидетельство своего достатка и благо­получия, но почему ее копию так охотно покупали те, кто не имел никакого отношения ни к попугаю, ни к даме на картине? Приглядевшись повнима­тельней к картинам Мириса и Доу, а также к еще десятку изображений на этот же сюжет голландских и французских художников XVII–XVIII веков, мы заметим одну любопытную деталь: женщины на них наделены легким сходством с попугаями и в чертах лица, и в общем выражении.

В зоофизиогномике сходство с попугаем выдает склонность к глупой болтовне. Возможно, художники-мужчины подшутили над разговорчивостью, свойст­вен­ной женскому полу, а покупателям-мужчинам их шутка пришлась по вкусу.

Интерес к сходству повадок человека и зверя не угасал. Через сто лет после выхода трактата делла Порта к этой теме обратился французский живописец Шарль Лебрен. Имя его сегодня помнят только знатоки французской живописи эпохи Людовика XIV, а между тем наблюдения Лебрена над выражением эмо­ций у людей и животных известны всем, поскольку именно они легли в основу физиогномического кода комикса.

Придворная культура, достигшая своего расцвета при «короле-солнце», строго регламентировала выражение чувств: лицо опытного царедворца не выдавало его эмоций помимо его воли. Человек, который хотел добиться успеха при дво­ре, должен был уметь не только скрывать свои эмоции, но и читать эмоции окружающих. Закономерно, что именно любимый живописец Людовика создал наиболее совершенную систему передачи эмоций. При этом он опирался на рас­суждения французского философа Рене Декарта и сравнивал выражение эмоций у человека и у животных.

Выражение эмоций у человека и животных, как считал Декарт, подчиняется общему закону — Лебрен выполнил замечательные рисунки с изображением одних и тех же эмоций у человека, обезьяны, верблюда, тигра, рыси, кошки, лисы, свиньи и барана. Гравюры с зоофизиогномических рисунков Лебрена начали печататься с первой четверти XVIII века и были приложены к изданиям его трактата, выходившим и в начале XIX века.

Новый расцвет физиогномики и зоофизиогномики начался в конце XVIII века и захватил всю первую половину XIX века. Этому способствовал труд швейцар­ского пастора Иоганна Каспара Лафатера, одного из самых влиятельных ученых в Европе конца XVIII века. После его смерти в 1801 году в одном английским журнале писали: «Было время, когда никто не решился бы нанять прислугу, не сверив тщательнейшим образом черты лица этого юноши или девицы с описаниями и гравюрами Лафатера». Главный труд Лафатера — великолепно иллюстрированные многотомные «Физиогномические фрагменты» — вышел на основных европейских языках в последней трети XVIII века, а затем был много раз переиздан.

Число последователей Лафатера в первой половине XIX века не поддается исчислению. Бальзак держал его трактат на столе и по­стоянно обращался к нему при описании внешности героев «Человеческой комедии». В России поклонниками Лафатера были Карамзин, Пушкин и Гоголь. Помните, как Гоголь описывал Собакевича? Это чистый пример зоофизиогномического портрета:

«Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довер­шения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги. …Крепкий и на диво ста­ченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столо­вую: мед­ведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем».

Лафатер суммировал наблюдения своих предшественников и воспользовался иллюстрациями к трактату ­делла Порта и рисунками Лебрена. Однако в его понимании зоофизиогномики было одно важное отличие от подхода его пред­шественников: Лафатера интересовали не животные признаки в человеке, а человеческие признаки в животном. Он накладывал образ человека на образ зверя, чтобы интерпретировать характер животного, а не наоборот. Лафатер горячо защищал непреодолимость границы, отделяющей человека от зверя:

«Разве можно найти у обезьяны то же выражение величия, которым сияет лоб человека с убранными назад волосами? Где вы найдете брови, вырисован­ные с таким искусством? Их движения, в которых Лебрен находил выражение всех страстей и которые на самом деле говорят о много большем, чем полагал Лебрен?»

Пафос Лафатера можно объяснить тем, что в эпоху Просвещения граница между человеком и зверем становилась все более зыбкой. С одной стороны, мыслители XVIII века заинтересовались судьбой так называемых диких детей — детей, в силу тех или иных обстоятельств лишенных человеческого воспитания и выросших в лесу, в одиночестве или вместе с дикими живот­ными. После возвращения в общество они, как правило, не могли ни адаптиро­ваться к человеческой жизни, ни овладеть человеческим языком. Хотя физи­чески они, несомненно, принадлежали к человеческому роду, с моральной точки зрения они были ближе к животным. Великий систематизатор расти­тельного и животного мира Карл Линней отнес их к особому виду Homo ferus, виду, который, по его мнению, составлял промежуточное звено между Homo sapiens и орангутангом.

В искусстве того времени понимание близости человека к животному миру отразилось в моде на так называемую звериную карикатуру. Она возникла во времена Французской революции, но настоящего расцвета достигла в годы XIX века, когда ее подхватили такие первоклассные художники, как Жан Гранвиль, Поль Гаварни и Оноре Домье во Франции, Вильгельм фон Каульбах в Германии, Джордж Крукшенк в Англии. Отдельные рисунки или целые серии под названием «Зверинцы», «Кабинет естественной истории», «Зоологические наброски» и так далее изображали зверей, которые были одеты в человеческую одежду и вели себя совершенно так же, как люди. Недавно в замечательном переводе Веры Аркадьевны Мильчиной вышла книга «Сцены частной и общественной жизни животных»: вошедшие в нее очерки выходили в Париже в начале 40-х годов XIX века с чудесными иллюстрациями Гранвиля.

Для романтического искусства жанр бурлескной звериады был не более чем забавой, но в масштабах этой забавы чувствуется нервическое предчувствие решительного приговора вере в особую природу человека, отличающую его от животного. Этим приговором в конце 50-х годов XIX века стало открытие неандертальцев и обнародование теории эволюции Чарльза Дарвина. Неан­дертальцев начали рассматривать как промежуточное звено между человеко­образной обезьяной и человеком, а отдельные внешние признаки неандер­тальцев или приматов принялись искать в отдельных расах или социальных типах.

Вот мы и вернулись к «Маленькой танцовщице» Дега, созданной после того, как теории Ломброзо получили известность и во Франции. В облике 14-летней танцовщицы было отчетливое сходство с обезьяной, а в повадке и выражении закинутого назад лица, сведенного странной гримаской, — с крысой. Звериные черты говорили о том, что перед нами дитя порока, от рождения наделенное преступными наклонностями. Чтобы у зрителя не возникало в этом сомнений, Дега поместил в этом же зале выполненные им пастельные портреты преступ­ни­ков — они носили те же черты звероподобия, что и маленькая танцовщица. Так в конце XIX — начале XX века зоофизиогномика превратилась в инструмент социального преследования: сходство с животным стало основанием для при­го­вора целым расам или отдельным людям.

К счастью, эта мрачная страница в истории зоофизиогномики была не послед­ней. Параллельно со стремлением искать черты зверя в человеке развивалась обратная тенденция — искать черты человека в звере. Книга Чарльза Дарвина «О выражении эмоций у человека и животных», вышедшая в 1872 году, дала новый импульс интересу к сходному проявлению эмоций у человека и живот­ных, о котором мы с вами говорили еще в связи с работами Леонардо. Очень важный вывод, к которому приходил читатель книги Дарвина, заключался в том, что животные способны испытывать сложные эмоции, чрезвычайно близкие к человеческим, и именно поэтому человек и животные подчас так хорошо понимают друг друга.

Книга Дарвина была хорошо известна художникам, которые пользовались ею с большей или меньшей степенью изобретательности. Я думаю, многие с лег­костью вспомнят картину Федора Решетникова «Опять двойка», вхо­див­шую в учебники родной речи.

Федор Решетников. Опять двойка. 1952 год Государственная Третьяковская галерея / © Федор Решетников

Вокруг мальчика, который вернулся из школы с очередной двойкой, прыгает веселый пес: очень похоже, что Решетников срисовал его с иллюстрации к книге Дарвина, на которой изображена собака, ласкающаяся к хозяину.

Иллюстрация к книге Чарльза Дарвина «О выражении эмоций у человека и животных». Лондон, 1872 год Wikimedia Commons

Картина Решетникова, как известно, повторяет сюжет картины Дмитрия Егоровича Жукова «Провалился» 1885 года. Сюжет там гораздо более драмати­ческий: провалившегося на выпускном экзамене гимназиста встречают овдовевшая мать, больная сестра и портрет покойного отца на стене.

Дмитрий Жуков. Провалился. 1885 год Вольский краеведческий музей / Wikimedia Commons

Посмотрите на позу собаки на картине Жукова. Это не перерисовка из книги Дарвина, а удивительно тонкое изображение сложных эмоций собаки: там и любовь к мальчику, и недоумение из-за того, что любимый хозяин так оплошал, и сочувствие семейному горю. Однако толчком для тонких наблю­дений Жукова, скорее всего, также послужили иллюстрации к книге Дарвина.

Этот прием очень любил самый талантливый русский портретист Валентин Серов. Женщины, позировавшие ему со своими собачками, оказывались до смеш­ного похожи на своих любимцев — оцените сходство в выражении лица Софьи Михайловны Боткиной и ее любимой моськи.

Валентин Серов. Портрет Софьи Боткиной. 1899 год Государственный Русский музей / artpoisk.info

Не менее выразительны этюды Серова к портрету князя Юсупова с арабским жеребцом.

Валентин Серов. Портрет князя Феликса Юсупова. 1909 год Государственный комплекс «Дворец конгрессов»

Сохранилась фотография, на которой князь и скакун вместе позируют худож­нику в усадьбе Архангельское. По ней хорошо видно, с каким увлечением Серов начал работу с головы лошади, оставив голову князя на потом. Феликс Фелик­сович Юсупов в итоге оказался очень похож на своего арабского скакуна, но в этом не было ничего обидного, ведь лошадь, согласно всем физиогноми­ческим трактатам, — это животное благородное и честолюбивое.

Князь Феликс Юсупов позирует Валентину Серову для портрета с арабским скакуном. 1909 год Государственный музей-усадьба «Архангельское» / humus.livejournal.com

Зоофизиогномический код продолжал применяться и в искусстве XX и XXI века — правда, теперь он чаще встречается в кино, рекламе и клипах.

В четырех лекциях я пыталась показать преимущества исторического подхода к искусству перед практикой так называемого чистого созерцания. Сторонники чистого созерцания уверяют нас, что искусством можно наслаждаться, особо не задумываясь о его содержа­нии, а художественный вкус можно развивать, раз­глядывая прекрасные произве­дения искусства. Однако, во-первых, пред­став­ления о прекрасном сильно меняются от эпохи к эпохе и от культуры к куль­туре, а во-вторых, далеко не все произведения искусства ставят своей целью воплотить в себе идеал красоты.

Удивительно, какое количество сентиментальной ерунды написано в интернете о «Маленькой танцовщице 14 лет» Дега. Популярные журналисты и блогеры изо всех сил пытаются доказать, что эта скульптура — милая и трогательная, что художник втайне любовался своей моделью и даже что гримаска на лице маленькой танцовщицы точно передает выражение лица подростка, которому приходится делать против его желания. Все эти рассуждения вызваны современными представлениями о политкорректности в широком смысле этого слова: нам страшно признать, что великий художник мог смотреть на свою 14-летнюю модель взглядом социального патологоанатома и не ис­пытывать к ней ни малейшего сочувствия.

Что мы выигрываем от знания той визуальной культуры, которая стоит за скульптурой Дега? Мы перестаем обманывать самих себя, оцениваем его скульптуру за то, что в ней есть, а не за то, что мы пытаемся ей приписать, и, возможно, спрашиваем самих себя, насколько нам свойственна готовность судить о наклонностях человека по его внешности.

Таким образом, первый вывод, к которому я вас склоняю, заключается в том, чтобы отказаться от чистого созерцания и поиска прекрасного в любом произ­ведении искусства. Гораздо проще (и часто — гораздо интереснее) смотреть на произведение искусства как на сообщение, или, иными словами, как на ком­муникативный акт.

Из этого следует второй вывод: воображаемым адресатом этого сообщения для художника в подавляющем большинстве случаев был его современник — чело­век, принадлежавший к той же культуре, обладавший тем же запасом знаний, верований, привычек и навыков, которые активизировались, когда он рассмат­ривал изображение. Чтобы понять сообщение художника, надо посмотреть на его произведение «взглядом эпохи», а для этого необходимо задуматься над тем, какова была культура той эпохи вообще и каковы были ее представления о том, что могло и должно было быть предметом искусства в частности.

К примеру, моделями для «Олимпии» Мане и «Венеры Урбинской» Тициана, скорее всего, послужили куртизанки, то есть в буквальном смысле обе картины изображают одно и то же, но при этом они транслируют противоположные сообщения: картина Тициана, скорее всего, представляет собой свадебный портрет и репрезентирует пожелание счастливого и плодовитого супружества. Несмотря на довольно откровенный жест руки его Венеры, современников она нисколько не шокировала. «Олимпия» Мане репрезентирует ту составляющую капиталистического этоса, которую его современники не желали видеть на кар­­тине: легальная проституция представляла собой честный бизнес, рожденный спросом на страстную любовь.

«Взгляд эпохи» обогащает не только интеллектуальный, но и эмоциональный опыт нашего взаимодействия с картиной. Как мы видели на примере «Аннун­циаты» Антонелло да Мессины, художник добивался сильного эмоционального эффекта, балансируя между привычным и непривычным, между тем, что его зритель ожидал увидеть на изображении чуда Благовещения, и тем, что худож­ник сделал впервые. Чтобы увидеть след архангела Гавриила в поднятых вет­ром страницах или знак присутствия Божия — в резком свете, заливающем картину слева, нам нужно знать, какие этапы включало в себя чудо Благо­ве­щения в проповедях XV века, а зная эти этапы и распознав на картине изо­бра­же­ние последнего из них, мы поймем необыкновенное выражение лица Бого­ро­дицы и острее ощутим, что означало чудо Благовещения для итальянца кватроченто.

Так я подвожу вас к главному выводу: знание визуальной культуры нисколько не мешает любоваться произведениями искусства и восхищаться ими. Чистое созерцание — это радость одиночки. Удовольствие, основанное на понима­нии, — это разделенное удовольствие, а оно, как правило, сильнее вдвое.

Источники

Балтрушайтис Ю. Зоофизиогномика. Мир образов. Образы мира. Антология исследований визуальной культуры. СПб., М., 2018.

Callen A. The Spectacular Body: Science, Method, and Meaning in the Work of Degas. New Haven, 1995.

Kemp M. The Human Animal in Western Art and Science. Chicago, 2007.

Источник