Что такое девербализация культуры
ДЕВЕРБАЛИЗАЦИЯ ЭМОЦИЙ В СОВРЕМЕННОЙ МЕДИАКУЛЬТУРЕ
Величайший акт культурного развития
состоит в освобождении мысли
Особый путь русской науки – не приземленность и заземленность, а направленность к духовным феноменам, стремление приблизиться к Универсуму, увидеть «небо в алмазах». Русская филологическая наука, в отличие от западной, не прагматическая, а феноменологическая. В современной западной науке особое внимание уделяется практической пользе, которую можно извлечь из проведенных научных изысканий. Таким образом филология может служить строительству или автопрому (см.: А. Такахаши, Т. Ишидо и др. «Анализ ошибок в коммуникации на строительных площадках» или Л. Домпнье, Ф. Кордье, Л. Кирш «Оценка качества автомобиля: категориальный подход» в кн.: [Реконструкция субъективной реальности, 2010] и др. работы). Отсюда обилие точных статистических и математических методов, упраздняющих интуицию, строгая схематичность – даже в композиционном построении научной статьи (введение, методы, гипотеза, выборка, обсуждение результатов, выводы), без авторского своеволия и прозрения. Русский же ученый работает с душой и для души. Он исследует язык как отражение и выражение все еще непостижимой русской души, ее экзистенциальных состояний и внутренних противоречий, как квинтэссенцию национального сознания и самосознания.
Лингвистика эмоций (эмотивная лингвистика), созданная проф. В.И. Шаховским и развиваемая его школой, – одно из самых значительных и самобытных научных направлений современной русской филологии. Лингвистика эмоций рассматривает не отдельные, конкретные, случайные проявления человеческих чувств, а изучает эмоциональный мир человека холистически, как переплетения, сплетения и взаимодействие чувств, практически неотделимых от разума в коммуникативной деятельности современного человека. В эмотивной лингвистике В.И. Шаховского максимально полно на сегодняшний день описаны номинации эмоций, даны их дескрипции, изучены их проявления на довербальном, вербальном и поствербальном уровне и т.п. Эмотивная лингвистика – одно из самых значительных достижений русской филологической мысли, но далеко еще не памятник: перед ней еще много нерешенных проблем и интересных гипотез.
Развитие и обогащение речи, в том числе и за счет осознания, именования и трансляции эмоций, воспринимается как поступательное усложнение человеческого опыта, отраженного в современной коммуникации. Поэтому закономерно девербализация рассматривается как примитивизация речи, возвращение в пещеру, к междометному общению. Не случайно А.Х. Востоков остроумно замечал, что междометия – единственная часть речи, которая роднит нас с обезьянами.
Так, известные российские исследователи, отмечая нелинейность процесса девербализации, все-таки рассматривают ее как негативный процесс оскудения современной речевой культуры и регресс личности:
«Нынешний подросток в значительной мере отстал от своего сверстника 20–30-летней давности по возможностям нормативного вербального поведения: чтение серьезной книги вызывает быстрое утомление, не всегда завершается пониманием; рассказ о прочитанном затруднен, эмоциональные проявления в собственной среде усилены за счет внешней экспрессивности формы (междометия, жесты, пантомима), имитирующей уже созданные образцы» [Горелов, 2003, с. 54]; «Девербализация – обеднение языковой культуры – представляет собой комплексный процесс деградации общества. Суть этого процесса состоит в редукции разнообразной системы языковых средств и речевых жанров в сознании носителей языка к обиходному способу общения, усвоенному в раннем детстве. «…» Развитие человечества в лингвистическом плане есть переход от первой сигнальной системы ко второй. Вторая сигнальная система как сложное многомерное знаковое образование неоднородна, можно выделить базовую и производную систему языкового кодирования. Прогресс письменной цивилизации проявился в усложнении и тонкой дифференциации системы языкового кодирования в речи носителей элитарной языковой культуры. Процессы урбанизации и демократизации общества ведут к вытеснению сложных дискурсивных образований» [Карасик, 2010, с. 144].
Как и любой феномен, девербализация может и должна рассматриваться с разных сторон и с разных точек зрения.
Девербализация в современной коммуникации связана с ее принципиальной семиотичностью, поликодовостью и многоканальностью. Линейное буквенное письмо в массовой коммуникации теснится аудио- и видеорядом (о многоканальности современной массовой коммуникации пишет В.И. Коньков). В современной массовой коммуникации происходит замещение вербального кода, переплетение кодов, их конвергенция, при сохранении всей сложности речевого опыта.
Ученые констатируют наступление новой экранной культуры на успевшую стать традиционной письменную культуру. Ярким примером этого победного шествия становится креолизованный текст [Корда, 2013], в котором «картинка» и другие параграфемные средства становятся таким же смысловым кодом, как и слова.
Язык – это материализация мысли и чувства, но это не единственный способ передачи смысла.
Макклюэн пишет о будущей коммуникации как о передаче мыслей напрямую, без опосредования их языком, понимая это как наивысший расцвет медиакультуры. И первым шагом на этом фантастическом (или провидческом) пути является девербализация, которая освобождает от языкового рабства развитую в эмоциональном и интеллектуальном плане личность. Таким образом, девербализация мыслей и эмоций может свидетельствовать не об их отсутствии или ничтожности, а об их невыразимости и неуловимости. Или об их имплицитности.
Конвергенция смыслов проявляется в креолизованных текстах, а имплицитность – в модульных. Модульные тексты, или «тексты в рамке» (реклама, мемориальные доски, вывески, смс-тексты и т.п.), как это убедительно доказано в докторской диссертации Е.В. Быковой [Быкова 2012], – это не тексты-примитивы, наоборот, они рассчитаны на широкие фоновые знания адресата, которые помогают ему их дешифровать.
Имплицитность и конверсия смысла порождает кроссвордное письмо, апеллирующее к знанию, эрудиции, эмоциям адресата, к его «встроенности» в социальный и /или культурный контекст. М.М. Бахтин замечал, что слова, в конечном итоге, мы берем не из словаря, контекст определяет значение слов.
Но контекст может быть девербализованным и тем не менее имеющим собственный смысл, не детерминируемый словами. Например, буква М в рамке светящейся таблички над входом в метро понятна всем горожанам, включенным в контекст мегаполиса. А черный квадрат Малевича имеет свой смысл в контексте культуры. Так же и вербальный (или невербальный?) феномен молчания может трактоваться как сокрытие, как пустота, как переполненность чувствами, как невыразимость, как сосредоточенность, как пауза, как передышка, как непонимание, как отказ от пустословия:
На душе у меня было тяжело до такой степени, что когда сестра стала спрашивать, как принял меня инженер, то я не мог выговорить ни одного слова» (А. Чехов. Моя жизнь);
Я пришла сюда, бездельница, Все равно мне, где скучать! На пригорке дремлет мельница, Годы можно здесь молчать (А. Ахматова. Я – голос ваш…).
Любой контекст заполнен смыслом, но каждый волен прочитывать его по-своему. Все зависит от адресата. «Слушающий, а не говорящий определяет значение высказывания» [Фоерстер. Цит. по: Реконструкция субъективной реальности, 2010, с. 51].
Коммуникация строится на презумпции адресата: именно он определяет смысл, он откликается на вызов, он в девербализованном или минимально вербализованном тексте прочитывает максимальный смысл. Презумпция адресата – условие успешной коммуникации. И эта презумпция включает парадокс: чем интеллектуально и эмоционально развитее личность адресата, тем меньше (тривиальных) слов требуется ему для понимания.
Интересные примеры дает современная качественная реклама, сближающаяся с художественным творчеством (как в свое время это было с рекламными плакатами чешского художника Мухи). Так, зарубежная, высокохудожественная по форме реклама щипцов для завивки волос сделана без единого слова. Она использует девербализованный сюжет сказки «Золушка» и нагружена архетипами и контекстными символами, в ней много визуальных намеков [Гаспарян, 2012]. Она ориентирована на образованного адресата, способного декодировать гетерогенность и поликодовость непроговоренного смысла. Подобная девербализованная реклама все чаще встречается в современной медиакультуре и завоевывает награды и признание профессионального сообщества.
Таким образом, девербализация может сигнализировать не о примитивизации, а, наоборот, усложнении коммуникации, так как адресат должен понять имплицитность, эксплицировать и декодировать ее и – насладиться своей способностью разгадать «кроссвордное послание».
А адресант? На первый взгляд девербализация облегчает его труд по подбору слов для выражения своей мысли. Л.В. Щерба шутил, что человек ленив, и, если бы не желание быть понятым, он бы обходился минимальным словарным запасом [Цит. по: Виноградов, 1951]. Но девербализация как осознанная коммуникативная задача имеет трудное решение: как заставить контекст выразить смысл, какие подсказки и намеки включить для верного ориентирования адресата? Ведь имплицитность эмоций и мыслей предполагает более широкую и разнообразную ее интерпретацию.
Категоризация и номинация эмоций помогают схематизировать субъективно переживаемые чувства. Категоризация и номинация эмоций выполняют роль комических и трагических масок в античном театре: адресат понимает, смеяться ему или плакать.
Но схематизация неизбежно ведет к тривиальности, которую не приемлет высокая культура. Великие русские писатели в своем творчестве раскрывали чувства не как первоэлементы, а как сложные феномены, ускользающие от точности и одномерности в их номинации. Отсюда градации, антонимы, синонимы, пытающиеся взять в плен определенное чувство, чтобы в конце концов дать ему имя:
Ей так горько, и противно, и пошло казалось жить, так стыдно ей стало самой себя, своей любви, своей печали, что в это мгновение она бы, наверное, согласилась умереть… (И. Тургенев. Рудин. Дым. Новь).
Неподвластность чувств точному выражению, уникальность субъективно переживаемого опыта наиболее ярко проявляется в поэзии, где вместо называния и проговаривания эмоций акцентируется их контекст, подсказывающий адресату собственное восприятие переживаний, коррелирующее с описанным:
Как после вековой разлуки, Гляжу на вас, как бы во сне, – И вот – слышнее стали звуки, Не умолкавшие во мне… (Ф.Тютчев. Стихотворения).
Поэтическая нетривиальность выражения эмоций заключается в определенной их девербализации, открывающей доступ невыразимому. Девербализация открывает простор субъективному ощущению мира. Но подчеркнем, что это возможно только для развитой личности.
Будущее коммуникации связано как с развитием и развернутостью проговариваемой речи, так и, наоборот, с ее девербализацией, но при усложнении девербализованного контекста поскольку имплицитность имеет смысл только при возможности ее экспликации адресатом.
Как пример приведем современную смс-коммуникацию:
Контекст: у адресата день рождения.
Но, может быть, для поздравления тривиальные слова и стандартные чувства и не нужны?
Литература
Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // Бахтин М.М. Собр. соч. – М.: Русские словари, 1996. – Т.5. – С. 159–206.
Быкова Е.В. Модульный текст в массовой коммуникации: закономерности речевой организации: дис. … докт. филол. наук. – Спб., 2012.
Виноградов В.В. Общелингвистические и грамматические взгляды академика Л.В. Щербы // Памяти академика Л.В. Щербы (1880-1944) – Л.; Изд-во Ленинградского университета им. А.А. Жданова, 1951. С. 31–62.
Гаспарян О.Т. Суггестивные приемы в современной рекламе: дипломная работа / науч. рук-ль Клушина Н.И. – М., МГУ, 2012.
Карасик В.И. Языковая кристаллизация смысла. – Волгоград: Парадигма, 2010.
Коньков В.И. От предложения к тексту, от высказывания к произведению // Лингвистика речи. Медиастилистика: коллект. моногр., посвященная 80-летию проф. Г.Я. Солганика. – М.: Флинта-Наука, 2012. – С. 354–363.
Корда О.А. Креолизованный текст в современных печатных СМИ: структурно-функциональные характеристики: автореф. … канд. филол. наук. – Екатеринбург, 2013.
Макклюэн Г.М. Понимание медиа: внешние расширения человека.– М., 2011.
Реконструкция субъективной реальности. Психология и лингвистика / пер. с англ. – Харьков: Изд-во Гуманитарный центр, 2010.
Шаховский В.И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе языка. – изд. 2-е, испр. и доп. – М., 2008.
Шаховский В.И. Эмоции. Долингвистика, лингвистика, лингвокультурология. – М.: Либроком, 2010.
ПОНЯТИЯ «ДЕВЕРБАЛИЗАЦИИ» И «КРЕОЛИЗОВАННОГО ТЕКСТА» ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ
Белова М.А.
Аспирант, Российский университет дружбы народов
ПОНЯТИЯ «ДЕВЕРБАЛИЗАЦИИ» И «КРЕОЛИЗОВАННОГО ТЕКСТА» ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ
Аннотация
В статье предпринимается попытка сопоставить метафорические термины «девербализация» и «креолизованный текст» с их англоязычными аналогами с целью облегчения изучения международных исследований по негомогенных текстов.
Ключевые слова: карикатура, реципиент, девербализация, креолизованный текст.
Belova M.A.
Postgraduate student, Peoples’ Friendship University of Russia
CONCEPTS OF “DEVERBALIZATION” AND “CREOLIZED TEXTS” IN COMPARISON TO THE ANGLOPHONE RESEARCHES
Abstract
The paper attempts to compare metaphorical terms “deverbalization” and “creolized text” with their English counterparts to facilitate the study of international researches on inhomogeneous texts.
Keywords: caricature, recipient, deverbalization, creolized texts.
Бесспорен тот факт, что поликодовые тексты, особенно те, которые имеют в своём составе изображение, получают всё большую популярность в средствах массовый информации. Однако использование невербальных средств, дающих реципиенту бóльшую свободу для декодирования, приводит и к крайне негативным последствиям. По всему миру разгораются скандалы, так или иначе связанные с карикатурами (по большей части, антиклерикальными), что в свою очередь повышает научный интерес к данной области. Появляются всё новые работы, посвященных изучению феномена карикатуры, описанию принципа воздействия этого жанра на реципиента, установлению норм этики и морали в данном жанре. Далее следует обзор терминологии, использующейся для описания креолизованной карикатуры в русскоязычной лингвистике в сравнении с аналогами на английском языке. Выбор иностранного языка не случаен: англоязычные исследования наиболее актуальны и весомы в мировом научном сообществе. Они также доступны автору статьи в оригинале, и поэтому могут быть максимально детально проанализированы.
Одним из факторов растущей популярности визуальных текстов Н.И. Клушина называет «девербализацию эмоций в современной медиакультуре» [1, 91]. По мнению автора «девербализация» связана с «принципиальной семиотичностью, поликодовостью и многоканальностью» [1, 92] современной коммуникации. Само это явление в креолизованном тексте, которое автор называет «примером победного шествия» [там же] «девербализации», объясняется тем, что ««картинка» и другие параграфемные средства становятся таким же смысловым кодом, как и слова» [там же]. В ряде исследовательских работ «девербализация» объясняется негативными процессами оскудения и примитивизации речи. Н.И. Клушина в свою очередь считает, что отказ от вербальной оболочки «открывает доступ невыразимому» [1, 96].
Помимо схожего определения «девербализации» как «освобождения воспринятой информации от языковых средств» в переводческом словаре приводится и другое: «условное обозначение «освобождения» информации от исходного языка в переводе» [2, 56]. Второе определение встречается в англоязычной теории перевода. Так, например, в статье Панаётиса Музуракиса «Как мы переводим?» («How do we interpret?») и Анн-Марии Видлунд-Фантини «Как нужно переводить» («Comment faut-il traduire») термин «девербализация» («deverbalization», «déverbalisation») имеет одинаковое значение. Он называет способность переводчика воспринимать смысл текста/ высказывания в надлежащем контексте и передавать основную мысль на другом языке вместо простого перекодирования [6]. Факта использования понятия «девербализация» для характеристики состояния современной коммуникации в зарубежных источниках зафиксировано не было.
«Креолизованный текст» – одно из ключевых понятий, используемых для описания карикатур, состоящих из вербальной части и изображения. Границы определения данного термина до сих пор точно не обозначены. Термин «креолизованный текст» был введен Ю.А. Сорокиным и Е.Ф. Тарасовым. Ученые определили его следующим образом: «Креолизованные тексты – тексты, фактура которых состоит из двух негомогенных частей (вербальной языковой (речевой) и невербальной (принадлежащей к другим знаковым системам, нежели естественный язык))» [3: 180—181]. Исследователи до сих пор не пришли к единому мнению об отношениях между частями креолизованных текстов. Очевидно то, что смысл креолизованного текста не представляют собой сумму входящих в него семиотических знаков. Их значение интегрируется, образуя новый смысл.
Профессор Элизабет Эль Рефай, изучающая феномен комиксов в университете Кардиффа, пишет о семиотических свойствах текстов и изображений, и умножении значения, которое может возникнуть в результате их комбинации. Исследователь современного арабского дискурса Бахаа-Эддин Мазид, публикующий большое количество исследований на английском языке, в своей статье-анализе египетской карикатуры пишет: «Группа означающих (“signifiers”), которые сочетают в единое последовательное целое («cohesive and coherent whole») составляют текст (перевод – М.Б.)» [5: 502]. Эти описания очень близки к наиболее распространенному определению креолизованных текстов, однако никакого термина для таких текстов ни в приведенных исследованиях, ни в ряде подобных обнаружено не было. В некоторых работах (например, Text and Image: A Critical Introduction to the Visual/Verbal Divide by John Bateman) встречается понятие «визуально-вербальный текст» (Visual/Verbal text), но его употребление не носит регулярного характера.
Термин «креолизованный текст» в данном значении на английском языке («creolized» или британский вариант «creolised text») встречается только в переводных статьях русскоговорящих авторов или в аннотациях к статьям на русском языке. В англоязычной литературе данный термин используется применительно к текстам на языке-пиджине.
Сравнительный анализ русско- и англоязычной научной литературы, изучающей негомогенные тексты, не выявил аналогов ключевых понятий «девербализации» и «креолизованного текста». Исследования в этой области активно ведутся на обоих языках, однако несовпадение основных терминов может привести к осложнению процесса обмена знаниями. Несмотря на свою метафоричность, термин «креолизованный текст» достаточно точно определяет суть явления семиотически цельного поликодового текста. А наличие англоязычного варианта с аналогичным значением «пиджин» может значительно упростить расширение понятия «creolized text».
Литература
References
В. И. Карасик Языковая кристаллизация смысла Волгорад «Парадигма»
^ 1.4. Коммуникативные характеристики массовой культуры
Одним из общих мест в современном сознании является констатация резкого обеднения языковой культуры наших сограждан. Чем вызван данный процесс и каковы вероятные последствия изменения языкового сознания и коммуникативного поведения?
Прежде всего, следует отметить, что критики сложившегося положения дел правы лишь частично. Словарный запас и коммуникативная компетенция большинства населения в любой стране отражают потребность этого населения в адекватном выражении своих чувств, воздействии на собеседников и сообщении им некоторой релевантной информации. Обиходная жизнь в ее устном вербальном облачении требует лишь минимума словесных знаков для обеспечения социального взаимодействия. Известен тезис психолингвистов о том, что в устном общении невербальные знаки превалируют над вербальными (Горелов, 2006), и это в полной мере соответствует золотому правилу Цицерона: главным в речи является требование уместности. Обиходное общение в своих основных разновидностях направлено на побуждение собеседника к действию, выражение эмоций, запрос и передачу практического знания. Все эти виды общения в значительной мере обусловлены коммуникативной ситуацией, и элементы этой ситуации пронизывают подобное симпрактическое взаимодействие. Кроме того, вербальный ряд общения адекватно заменяют его разнообразные паравербальные элементы – взгляд, мимика, жестикуляция, сопровождающие речь действия, коммуникативно значимое молчание. Людям в ситуации обиходного общения не требуется поиск и выбор слов, необходимый минимум вербальных знаков приходит спонтанно и моментально. Требуется не точное, а функционально адекватное замещение коммуникативной потребности вербальным знаком, и поэтому важнейшей характеристикой обиходного общения является широкая семантическая вариативность используемых знаков, размытость их семантики и логически связанная с этим качеством ситуативная обусловленность. В ряду словесных знаков этим требованиям более всего соответствуют междометия и их эквиваленты.
Вряд ли кто-то арифметически установил соотношение обиходного и необиходного общения в ежедневной жизни людей. Можно лишь предположить, что ежедневная жизнь складывается из бытового жизнеобеспечения, производственной (либо учебной, либо игровой) деятельности и условного остатка, который можно определить как выход на духовный уровень бытия.
Бытовое жизнеобеспечение требует минимума словесных знаков, более того, эти знаки часто дополнительны и играют фатическую роль в общении, свидетельствуя в основном о наличии контакта между коммуникантами. Когда мама утром говорит сыну: «Умылся? Иди за стол», никакой новой информации тот не получает, эта фраза говорит о том, что все идет по обычному сценарию. Производственное общение, составляющее значительную часть жизни взрослого населения, как известно, распадается в коммуникативном отношении на три типа: 1) девербальное, не требующее словесного выражения (многие виды физического труда, изобразительное искусство, музыка и др.), 2) вербальное, состоящее в словесном выражении (педагогическая, юридическая, религиозная, административная, массово-информационная, художественно-литературная и другая деятельность), 3) конвербальное, включающее элементы словесного выражения (медицина, различные виды сервиса, научные исследования и др.). При всей условности подобного деления видов производственного общения следует признать, что в тех случаях, когда вербальное выражение не является необходимым компонентом деятельности, оно по своей сути смыкается с вербализацией бытового жизнеобеспечения.
Учебная и игровая деятельность в лингвистическом плане не отличаются принципиально от деятельности производственной, если согласиться с известным тезисом психологов о корреляции этих видов активности с возрастом человека: младшие играют, подрастающие учатся и взрослые трудятся. Разумеется, элементы игры и учебы пронизывают и жизнь взрослых. Как игровая, так и учебная деятельность включает конвербальное и девербальное поведение.
Духовный уровень бытия – это особая ипостась человеческого существования. Апологетический подход к человеку требует признать, что выход на этот уровень бытия присущ всем представителям рода человеческого в моменты восхищения прекрасным, столкновения с чудом, в ситуациях моральных коллизий. Этот выход может находить вербальное выражение, но может быть и невербальным. Отметим религиозную практику монахов, принявших обет молчания: этот опыт является доказательством факультативности вербального ряда в освоении духовного уровня бытия. Критический подход к человеку в данном отношении заключается в тезисе о том, что многие успешно существуют, не задумываясь о смысле жизни и функционируя как биологические особи. В мягкой иронической форме эту идею выразил Хулио Кортасар:
^ Не без труда один из хронопов изобрел жизнемометр. Нечто среднее между термометром и манометром, картотекой и curriculum vitae.
К примеру, хроноп принимает дома фама, надейку и языковеда. Используя свое изобретение, он определяет, что фам является инфражизнью, надейка – паражизнью, а языковед – интержизнью. Что касается самого хронопа, то он может быть отнесен к слабому проявлению супержизни, но, скорее, в смысле поэтическом.
Во время обеда хроноп с наслаждением слушает сотрапезников, беседующих, по их мнению, на одну тему, а на самом деле кто в лес, кто по дрова. Интержизнь пользуется такими отвлеченными понятиями, как дух и сознание, что для паражизни равносильно звуку дождя, слушать который тоже дело тонкое. Разумеется, инфражизнь то и дело просит передать ей тертый сыр, а супержизнь разделывает цыпленка со скоростью сорок два оборота, по методу Стенли Фитцсиммонса. Покончив со сладким, все прощаются и отправляются по своим делам, а на столе после жизней остаются лишь разрозненные кусочки смерти (Жизнь хронопов и фамов).
Хронопы, фамы и надейки – это фикциональные типажи, отражающие существенные разновидности людей. Первые наблюдают за жизнью, переживая свои наблюдения, вторые просто существуют, не задумываясь ни о чем и получая от жизни удовольствие, а третьи пытаются заставить всех жить по правилам приличий, не вникая в суть вещей.
Итак, первый вывод, который следует сделать из рассуждений об обеднении языкового сознания и коммуникативного поведения современников, состоит в том, что разным типам людей в разных типах ситуаций неизбежно присуща минимальная вербализация поведения, стремящаяся к девербализации, и это явление ни в коей мере не свидетельствует о дегенерации человечества.
Вторая линия рассуждений связана с влиянием массовой культуры на сознание и поведение людей. Суть массовой культуры состоит в особом влиянии общества как целостного организма на поведение индивидуума: чем более многочисленным является социум, с которым ежедневно контактирует отдельный его представитель, тем в большей мере поведение человека носит сугубо знаковый характер. В малых сообществах люди знают друг друга, имеют совместный опыт переживания различных ситуаций, воспринимают свое сообщество как некое единство и идентифицируют себя с ним. В крупных сообществах индивидуум проявляет себя как член своей малой группы (таких групп бывает несколько) и как элемент большой системы, требующей от человека соблюдения стандартных норм формального поведения. Именно принадлежность человека к большой системе приводит к специфическим массовым формам поведения.
Социологи, изучающие влияние города на поведение человека, отмечают, что человек городской существенным образом отличается от человека природного: природный порядок покоится на обычае и традиции, городской порядок – на индивидуальной борьбе за существование в искусственных условиях (Парк, 2008). Эта индивидуальная борьба проявляется как противостояние индивида и многочисленного скопления индивидов, составляющего, по Г.Лебону, одухотворенную толпу. Толпа подчиняется бессознательным мотивам: «В толпе может происходить накопление только глупости, а не ума» (Лебон, 1995, с. 161). Рассуждая о факторах, влияющих на специфическую психологию толпы, цитируемый ученый выделяет следующие три момента: 1) снятие с себя ответственности, 2) заразительность поступков, 3) восприимчивость к внушению. Для толпы характерны такие свойства, как импульсивность, раздражительность, некритичность, отсутствие рассуждения, преувеличенная чувствительность (цит. соч., с.162, 164). Эти качества толпы в концентрированном виде отражаются в массовой культуре. Лингвистически релевантной характеристикой массовой культуры является гипертрофия эмоционального компонента и редукция рационального компонента в вербальных реакциях. Следует отметить, что эмоциональный компонент в поведении неоднороден. Признавая справедливость тезиса В.И. Шаховского о том, что «эмоция является ядром языковой личности» (Шаховский, 2008, с.48), подчеркну принципиальное отличие эмоций окультуренных от эмоций биологических. Проявление биологических эмоций составляет специфику поведения толпы.
Составители рекламных роликов максимально используют это свойство массовой культуры: « ^ Имидж – ничто, жажда – всё! ». В приведенном примере реклама прохладительного напитка навязывает зрителям определенные нормы поведения: нужно удовлетворять свои желания и не следует обращать внимания на мнение окружающих. Эти нормы выражены в виде контрастного высказывания с компонентами «ничто – всё». Обратим внимание на лозунговый характер этой рекламы и ее связь с прецедентными текстами («Движение – всё, цель – ничто!» и «Du bist Nichts, dein Folk ist Alles!» – «Ты – ничто, твой народ – всё!»). Политический лозунг социал-демократа Э.Бернштейна, который подверг ревизии идею К.Маркса о цели пролетарской революции, и девиз немецких нацистов построены на упрощенном контрастном сопоставлении ценностей. Составители рекламного текста манипулятивно противопоставляют понятия «имидж» и «жажда»: жажда показана как нечто естественное, а имидж – как артефакт, как социальная условность. Следствие – призыв к снятию социальных условностей, т.е. к одичанию.
Массовой культуре противопоставляются культура традиционная и культура элитарная. В традиционной культуре высока значимость авторитетных текстов – народных изречений и священных формульных выражений, обиходное общение пронизано духовным общением, происходит на фоне традиций и ритуала. В элитарной культуре весьма значима вербализация тонких смыслов – философских, художественных и научных. Несмотря на то, что в количественном отношении массовая культура является преобладающим видом современной социальной практики, ценности традиционной культуры составляют фундамент человеческого поведения, в том числе и коммуникативного. Что же касается элитарной культуры, то ее носители всегда составляют малый процент по отношению к социуму в целом, однако они в своей устной и письменной речи задают стандарты языкового сознания и коммуникативного поведения. Удивительна изощренная сложность латинской грамматики. Например:
Omnino amicitiae corroboratis jam conformatisque et ingeniis et aetatibus judicande sunt (Cicero). – Вообще о дружбе можно судить лишь по отношению к людям зрелого возраста и зрелой души.
Переводчик ушел от буквализма в передаче на русский язык причастий corroboratus – «укрепленный» и conformatus – «сформированный» в их падежных формах в связи с существительными ingenium – «знания» и aetas – «время жизни» и герундива judicandum – «то, что следует судить». Трудно представить себе, чтобы римский плебс изъяснялся подобным образом на улицах. Перед нами фраза, составленная прославленным оратором. Все последующее развитие латыни было движением в сторону упрощения грамматики (за исключением языка средневековых схоластов).
Важной характеристикой массовой культуры является постоянное движение в сторону снятия табу. Нормальное существование социума невозможно без противопоставления высокого и низкого регистров общения, предназначенных для сакральных и профанных коммуникативных ситуаций. Сфера сакрального не стабильна и включает как ритуальные, так и официальные ситуации. Десакрализация многих подобных ситуаций приводит к тому, что нормой официального общения становится нейтрально-разговорный и порой сниженно-разговорный регистр, соответственно, происходит снижение всей системы стилевых регистров. Показателем разговорной ситуации становится использование жаргонных, обсценных и вульгарных выражений. Наличие соответствующих слов в различных типах текстов – от художественной литературы до академических словарей – становится нормой. Следует признать, что в определенных ситуациях вульгарная речь звучала всегда, более того, по свидетельствам современников, английская королева Елизавета I изъяснялась так, что нынешние обитатели мест заключения покраснели бы. Вероятно, произошло смещение коммуникативных ситуаций, которые были зарезервированы для обсценных выражений. Спектр этих ситуаций стал богаче. Кроме того, до определенного времени было принято делать вид, что литературная норма и есть прототипный модус языка. Аналогичным образом многие лингвисты полагали, что грамматика сводится к правильно построенным предложениям. Исследователи разговорной речи успешно доказали принципиальный тезис о том, что этот тип речи характеризуется собственной системой языковых форм и речевых жанров и не должен рассматриваться как отклонение от литературного языка. В реальной коммуникативной практике значительное место в речи многих людей принадлежит речениям, которые вообще трудно классифицировать и которые М.Я.Блох остроумно назвал изглашениями.
Интересным знаком нашего времени в отношении табу можно считать социальный запрет на использование определенных выражений в речи представителей англоязычного среднего класса. Человек, который совершенно спокойно использует обсценную лексику, разговаривая с представителями другого пола и детьми, не может позволить себе выражения, которые стали непрестижными, стигматизированными. Эти выражения очень подвижны: то, что считалось вполне приличным некоторое время тому назад, становится абсолютно неприемлемым на короткий срок и затем заменяется другим табуированным выражением. Например, таковы слова, обозначающие чернокожих граждан США: Negro, Afro-American, Black. Этот феномен социальной субституции табу требует своего изучения.
Итак, влияние современной массовой культуры на коммуникативную практику выражается как сокращение лексического фонда, упрощение грамматики и увеличение доли эмоционального содержания высказывания по сравнению с долей рационального содержания, а также как вульгаризация речи. Демократизация общественных отношений привела к тому, что повседневная речь большинства населения в ее естественном виде стала доминирующей в коммуникативном пространстве современной западной цивилизации. В прежние времена этот тип коммуникативной практики рассматривался в лингвистических исследованиях как периферийный и не заслуживающий описания, в результате чего создавалось впечатление, что язык как таковой есть язык образованного и воспитанного меньшинства.
Третий тезис, который хотелось бы обсудить в связи с проблемой девербализации в современном обществе, касается языковой политики – целенаправленной деятельности государственной власти в области языковых отношений. Принято считать, что языковая политика касается таких вопросов, как юридический статус государственного языка и миноритарных языков, преподавание государственного, родного и иностранных языков в государственных учебных заведениях, радио- и телевизионное вещание на государственном и других языках, оформление официальных документов на государственном языке и др. Вне поля зрения общественности остается коммуникативная компетенция граждан – владение ими необходимыми речевыми ресурсами (от языковых единиц до речевых жанров). В этой связи хотелось бы отметить следующее обстоятельство: англичане и американцы выгодно отличаются от наших сограждан в плане свободного и непринужденного владения своим языком в ситуациях публичного общения. Это не зависит от возраста и образовательного ценза людей. Наши соотечественники в большинстве своем не любят и не умеют выступать публично. Известный отечественный лингвист В.В.Колесов утверждает, что подобное избегание публичной речи есть не недостаток, а фундаментальное качество русской ментальности, в которой «знание никак не отождествляется с говорением» (Колесов, 2004, с.35). Эта же установка четко выражена в известной цитате тургеневского Базарова: «Аркадий, не говори красиво!».
Действительно, публичная речь часто бывает неискренней и формальной. Однако распространенное неприятие публичной речи как таковой наносит большой вред сообществу в целом. Во-первых, значимым молчаливо признается только диалог без свидетелей, который, строго говоря, не имеет юридической силы. Должны быть слова, сказанные с глазу на глаз, и слова, сказанные при всех. Во-вторых, отсутствие навыка публичных выступлений свидетельствует о спонтанности коммуникативных поступков, поскольку публичная речь непременно включает внутреннее редактирование вербализуемой мысли. Такое редактирование есть частный случай самоконтроля в поведении, отсутствие самоконтроля является показателем деградации личности. В-третьих, неумение строить развернутые высказывания сигнализирует о резком обеднении инструментальной стороны общения, все жанры речи сворачиваются в исходный жанр обиходно-бытовой коммуникации, человек пользуется только тем регистром, который был им усвоен в раннем детстве. Известно, что подобная редукция имеет место в стрессовых ситуациях. Человек в ситуации стресса и человек с низким уровнем речевой культуры ведут себя одинаково (сокращается лексикон, речевые поступки носят стереотипный характер, увеличивается доля эмоционально-оценочных образований с размытой семантикой, теряется способность оперировать абстрактными именами и др.) (Бейлинсон, 2007, с.21). В-четвертых, неприятие публичной речи приводит к появлению особой привилегированной касты, которую этнографы, изучавшие первобытные племена, назвали «носители слов вождя» (Карасик, 1982). Развитие дискурсивных способностей всех членов общества является одним из показателей социального прогресса, и наоборот, затухание таких способностей свидетельствует о социальном регрессе.
Приходится констатировать, что развитие дискурсивной компетенции граждан не рассматривается в нашем обществе как одно из приоритетных направлений в языковой политике, и это наносит несомненный урон культуре поведения наших современников. Такая компетенция не усваивается стихийно в обиходном общении, более того, она принципиально несовместима с повседневным модусом бытия. Следовательно, дискурсивная компетенция должна быть детально осмыслена лингвистами, сформирована в школе, поддержана в средствах массовой информации и постепенно принята массовым сознанием как тип престижного поведения.
Подведем основные итоги.
Девербализация – обеднение языковой культуры – представляет собой комплексный процесс деградации общества. Суть этого процесса состоит в редукции разнообразной системы языковых средств и речевых жанров в сознании носителей языка к обиходному способу общения, усвоенному в раннем детстве. Важнейшими характеристиками устного обиходного общения являются сокращение вокабуляра, размытая семантика базовых единиц, их контекстуальная обусловленность (прагматическая широкозначность), резко увеличенная доля эмоционального содержания по сравнению с рациональным, сокращенный и упрощенный синтаксис, снижение стилевого регистра.
Развитие человечества в лингвистическом плане есть переход от первой сигнальной системы ко второй. Вторая сигнальная система как сложное многомерное знаковое образование неоднородна, можно выделить базовую и производную систему языкового кодирования. Прогресс письменной цивилизации проявился в усложнении и тонкой дифференциации системы языкового кодирования в речи носителей элитарной языковой культуры. Процессы урбанизации и демократизации общества ведут к вытеснению сложных дискурсивных образований.
Девербализация поддается коррекции при условии активного влияния социума, производственная деятельность которого является вербальной, на общество в целом, на подрастающее поколение и на выборную администрацию. Парадоксальным следствием девербализации может стать возрастание престижа элитарных языковых личностей, когда их количество уменьшится до определенного минимума.
^ 1.4.2. Эпиномы как смысловые образования
Смысловые образования в индивидуальном и коллективном сознании носителей определенной лингвокультуры неоднородны и подвержены различным трансформациям. Основываясь на противопоставлении ближайшего и дальнейшего значения слова (по А.А. Потебне) и выделении актуального, дополнительного и этимологического слоев концепта (по Ю.С. Степанову), можно выделить особый тип смысловых образований – эпиномные концепты, или эпиномы, смыслы с редуцированным предметным и гипертрофированным эмоционально-оценочным содержанием. Таковы, например, в массовом сознании концепты «демократия», «свобода», «война». Эти концепты, как показывают проведенные исследования (Солохина, 2004; Крячко, 2007; Филиппова, 2007), характеризуются резким изменением смысла в разных типах дискурса (научном и обиходном, политическом и художественном), имеют различное содержание в сознании представителей разных социальных групп, отличаются высокой диффузностью и используются в специфических коммуникативных ситуациях.
Терминологически эпиномные концепты соотносятся с телеономными, отправляющими к высшим ценностям (термин С.Г. Воркачева). Р.Ходж и Г.Кресс говорят о логономных правилах (logonomic rules), предписывающих условия для производства и восприятия смыслов, эти условия определяют, кто имеет право устанавливать и получать смыслы, какие темы могут наделяться смыслами, при каких обстоятельствах и в какой модальности это может происходить (Hodge, Kress, 1988, p.3–6). Если продолжить этот ряд терминов, то можно выделить высшие и стандартные смысловые образования – акрономные и эргономные концепты (греческие корни epi-, erg-, acr-, nom- выражают смыслы «поверхность», «инструмент», «вершина» и «закон»). Предлагаемая сетка координат сориентирована на принципиально разные типы дискурса: 1) тот, в котором порождаются новые бытийные смыслы (акрономный дискурс), 2) тот, в котором речь идет об обычных вещах и при этом сообщается некоторая содержательная информация (эргономный дискурс), 3) тот, в котором общение сводится к эмоциональному контакту (эпиномный дискурс). Замечу, что смысловые образования могут выражаться не только вербально, и права В.В. Красных, которая, комментируя известный тезис Лейбница «Язык есть наилучшее отражение человеческой мысли», подчеркивает: «Наилучшее далеко не всегда значит единственное» (Красных, 2003, с.16).
В основу выполненного исследования положена следующая гипотеза: эпиномы представляют собой смысловые ориентиры, назначение которых – эмоциональное самовыражение, определение круга своих и приблизительное обозначение фрагментируемой действительности. Эти смысловые образования являются одной из первичных форм коммуникации, они свойственны младенцам, в речи которых, как известно, преобладают единицы с диффузной семантикой: один и тот же звукокомплекс может обозначать множество явлений, ассоциативно связанных между собой. Со временем происходит усложнение и фиксация смысловых отношений, устойчивые смысловые единицы составляют коллективную и индивидуальную концептосферу. Вместе с тем в этой концептосфере взрослых носителей языка существуют зоны максимально подвижных смыслов, и природа этих зон различна.
Во-первых, выделяются коммуникативные сферы, информативное содержание которых вторично по сравнению с их эмоциогенным содержанием (Шаховский, 2008). Для общения в соответствующих ситуациях в естественных языках выработался особый класс единиц – междометия. Например, вскрикивая «Ой!», люди выражают весьма размытый класс содержательных областей – от боли или досады до удивления или радости. Разумеется, среди междометий есть и более узкие содержательные подклассы, например, рус. «Ау!» или англ. «Oops!». Сюда же можно отнести обширный класс междометных эквивалентов, которые внешне выглядят как обычные высказывания, однако в определенных коммуникативных ситуациях выражают только эмоцию, причем часто балансируют на грани социально допустимой нормы поведения и включают грубые слова. В качестве пограничного явления между языковыми единицами, выражающими весьма размытый смысл, и животными криками или выдохами, выделяются образования, которые М.Я. Блох остроумно назвал изглашениями.
Во-вторых, для коммуникативной практики важно противопоставить два типа знания – глубокое и ориентировочное. Существующие в эпистемологии (науке о знании и познании) и психологии классификации знания сводятся к шести основным группам: 1) тематическое знание, 2) теоретическое, практическое и духовно-практическое знание (И.Т. Касавин), 3) предметное и процедурное знание («что» и «как»), 4) явное и скрытое для самого субъекта знание (М.Поланьи), 5) экзотерическое и эзотерическое знание (знание для всех либо для избранных), 6) глубокое и ориентировочное знание («что это» либо «к чему это относится»). В последнем случае человек дифференцирует мир по значимым для его практической деятельности сферам. Зона ориентировочного знания гораздо шире зоны глубокого знания, глубокое знание перетекает в веру и становится основой личности, в то время как ориентировочное знание по своей природе должно быть подвижным, подверженным постоянным изменениям. Мы можем объяснить или описать то, что мы хорошо знаем, но мы обычно даем приблизительную тематическую родовую характеристику того, что нам мало известно. Например, долото – это инструмент, пенталгин – лекарство, бихевиоризм – теория. В языке закреплено принципиальное различие между двумя типами знания – глубоким и поверхностным – в значениях диады «знать» – «ведать», «kennen» – «wissen», «to know» – «to be aware of», «savoir» – «connaitre».
В-третьих, точность обозначения мира зависит от типа дискурса, следовательно, от типа коммуникативной ситуации. Мы не должны формулировать определения нашего состояния в беседе по душам или давать точные дефиниции в ситуации ссоры. Здесь на первый план выступает выдвинутое Цицероном требование уместности речи как основное риторическое правило. Эпиномная коммуникативная практика является генетически исходной для людей, при этом те знаки, в которые она облекается, еще нельзя в полной мере называть второй знаковой системой. Уровень коммуникативной компетенции взрослого человека определяется, по М.М. Бахтину, количеством жанров речи, которыми владеет носитель культуры. Вряд ли можно владеть всеми речевыми жанрами на высоком коммуникативном уровне, если принять во внимание вторичные жанры речи, но есть определенный минимум, владение которым необходимо для того, чтобы быть членом социума. Первичные речевые жанры конситуативны, их предметное содержание в значительной степени выражается указательно, речь идет о наблюдаемом или как бы наблюдаемом. Качественный сдвиг происходит при переходе от эпиномов к органомам, к тем концептам, которые имеют фиксированное содержание. Невозможно с помощью эпиномов выразить повествование, рассказать о чем-либо. Однако возможно обратное движение, инволюция речи, нарастающая потеря точности смыслов:
« ^ Что же там было? » – «Да вот, вообще, короче, понимаешь, на тебе!»
В-четвертых, речь идет о коммуникативной компетенции личности. Есть область невыразимых смыслов, то, о чем Ф.И. Тютчев сказал: «Мысль изреченная есть ложь». Эта же мысль выражена Л. Витгенштейном: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Но наряду с объективной невыразимостью определенных смыслов есть и субъективная невыразимость, обусловленная низким уровнем коммуникативной компетенции языковой личности. Показателен пример из известного произведения В.М. Гаршина «Сказка о жабе и розе»:
Ей очень понравилась роза, она чувствовала желание быть поближе к такому душистому и прекрасному созданию. И чтобы выразить свои нежные чувства, она не придумала ничего лучше таких слов:
— Постой, – прохрипела она, – я тебя слопаю!
Жаба символизирует в этой притче все низкое, грубое, уродливое. Неслучайно она сводит свое восхищение перед розой к первичной витальной потребности. Замечу, впрочем, что грубое и уродливое может выражаться достаточно изощренно. Но в данном контексте речь персонажа сводится к простейшим вербально выраженным рефлексам, поскольку другими коммуникативными средствами жаба не обладает. Героиня «Двенадцати стульев» И.Ильфа и Е.Петрова изъяснялась исключительно эпиномами:
^ Словарь Вильяма Шекспира по подсчету исследователей составляет 12 000 слов. Словарь негра из людоедского племени «Мумбо-Юмбо» составляет 300 слов.
Эллочка Щукина легко и свободно обходилась тридцатью.
Вот слова, фразы и междометия, придирчиво выбранные ею из всего великого, многословного и могучего русского языка:
2. Хо-хо! (Выражает, в зависимости от обстоятельств: иронию, удивление, восторг, ненависть, радость, презрение и удовлетворенность.)
4. Мрачный. (По отношению ко всему. Например: «мрачный Петя пришел», «мрачная погода», «мрачный случай», «мрачный кот» и т. д.)
6. Жуть. (Жуткий. Например, при встрече с доброй знакомой: «жуткая встреча».)
7. Парниша. (По отношению ко всем знакомым мужчинам, независимо от возраста и общественного положения.)
8. Не учите меня жить.
9. Как ребенка. («Я бью его, как ребенка», – при игре в карты. «Я его срезала, как ребенка»,— как видно, в разговоре с ответственным съемщиком.)
11. Толстый и красивый. (Употребляется как характеристика неодушевленных и одушевленных предметов.)
12. Поедем на извозчике. (Говорится мужу.)
13. Поедем в таксо. (Знакомым мужского пола.)
14. У вас вся спина белая. (Шутка.)
16. Уля. (Ласкательное окончание имен. Например: Мишуля, Зинуля.)
17. Ого! (Ирония, удивление, восторг, ненависть, радость, презрение и удовлетворенность.)
Оставшиеся в крайне незначительном количестве слова служили передаточным звеном между Эллочкой и приказчиками универсальных магазинов (И.Ильф, Е.Петров).
— Вы вчера были на аукционе и произвели на меня чрезвычайное впечатление.
— Помилуйте! Хамить такой очаровательной женщине бесчеловечно.
В итоге великий комбинатор достигает своей цели и получает заветный стул в обмен на чайное ситечко, но приведенный текст показывает, что попытки вывести эпиномный дискурс в неэпиномное общение стандартными средствами обречены на провал, здесь требуются иные приемы.
Эпиномы в обычном общении выполняют функцию интимизаторов, резко сокращая дистанцию между коммуникантами, с одной стороны, и противопоставляя своих и чужих, с другой стороны.
Обратим внимание на размывание содержания концептов в разных типах дискурса.
После взрывов в московском метро 29 марта 2010 г. в российской официальной и неофициальной массовой информации было много откликов на эту тему. В «Российской газете» на первый план выдвинуто отношение власти к терроризму:
Автор цитируемой статьи характеризует террористическую атаку как трагедию для государства, показывает решимость власти бороться с терроризмом и подчеркивает личное эмоциональное отношение руководителя страны к жертвам террора. Главный признак терроризма – человеческие жертвы.
Среди этих откликов в блогосфере были попытки психологически объяснить поведение смертниц. Например:
Она знает, что предстоит умереть, она устала от ветров, пустоты и отчаяния, ей не было и не будет места, но к этому не привыкать. Как во сне она спускается в метро, кругом серая масса людей, глаза лучше не поднимать, к этому она привыкла. Все вокруг чужие, нутром она знает, что поймай они ее, – это будет жестокое и холодное унижение, они сделают с ней все самое худшее. В этот последний день у нее есть шанс обрести тот единственный, может быть, смысл, который отпущен ей жизнью, получить уважение и минутную память тех, кто, наконец, поймет, зачем она пришла на этот свет, и даже помянет ее по-своему, и это будет для нее высшей лаской. И всего-то дел: пойти вместе с толпой в метро; в какой-то момент, наконец, сделать нечто своими руками, волей; и этот долгожданный огонь смоет муть бесконечных унижений и бессмысленной жизни, уже почти без надежд. Рядом идут люди, их так много, а где же были все они, когда она плакала, когда ее унижали? Кто-то из них убивал её соотечественников, а большинство безразлично жили рядом. Сейчас это уже не имеет значения. Сейчас из грязного двора очищающей вспышкой взлетит секундный огонек, как воздушный пузырек детства.
Большая часть откликов носила иной характер:
…шахидка, смертница, не довольная жизнью вдова или кто там еще. ЭТО УБИЙЦА. влезть в психологический портрет убийцы можно, конечно! и строить догадки о том, что эту тварь «сподвигнуло» на преступление можно долго. А опишите состояние матери – родившей, вырастившей, жившей своим ребенком – для него, ради и во имя его – и потерявшей своё чадо от мучительной боли и попробуйте сами пережить такую боль! Если бы у адвокатши таким образом погиб сын или дочь – она бы тоже стала защищать безмозглую убийцу?!
В этом эмоциональном отклике на первый план вынесено горе человека, потерявшего близких в результате террористического акта. Главный признак терроризма в этом текстовом фрагменте – это убийство.
Встречаются, однако, и другие оценки:
Л. К. мыслит как стандартный либерал, которые, как известно, больше всего ценят свою жизнь, свою шкуру. Либералу неведомо желание совершить подвиг во имя своего народа или веры, либерал как свинья не умеет смотреть вверх, в небо. Я думаю, что эти девушки осознанно решили совершить подвиг, как совершали его русские солдаты в Великую Отечественную. … Они выше вас, обыватели. У них в жизни есть Высший смысл. А у обычных людей только дом-работа-семья.
В этом тексте восторженно оценивается романтика терроризма, противопоставляются обычные люди, обыватели, с их земными ценностями, и романтики, идущие на подвиг. Оставим на совести автора этого послания сравнение террористов с солдатами Великой Отечественной войны. Такая позиция получает резкую отрицательную оценку в постах:
Обращает на себя внимание привыкание к смерти. Один из комментариев в день взрыва:
Для определения образных и оценочных характеристик террористов в сознании наших современников был проведен следующий эксперимент. Информанты получили задание написать несколько строк на тему: «Когда я думаю о террористах, я представляю себе…». Приведу типичные тексты.
Когда я думаю о террористах, я представляю себе … араба с выпученными глазами, орущего «Аллах акбар!» и взрывающего на себе пояс шахида в большом скоплении людей – в магазине, кинотеатре, метро. Кругом лужи крови, убитые, раненые.
… группу молодых людей, захвативших самолет. Один из них что-то кричит с пистолетом в руке. Все пассажиры в ужасе застыли в своих креслах. Видно, что захватчики не в себе. Наверно, они приняли наркотики.
Заслуживает внимания то обстоятельство, что вербальные реакции многих респондентов совпадают.
Терроризм как эпином проявляется в базовой эмоциональной реакции на внезапную угрозу жизни со стороны людей, подчеркивающих свою отчужденность от остальных. По своей эмоциональной значимости эпиномы в чем-то приближаются к архетипам, но количество архетипических концептов весьма ограничено (Савельева, 2008), в то время как эпиномы весьма многочисленны.
Следует отметить, что класс эпиномов неоднороден. Сюда относятся как смысловые образования с гипертрофированной эмоционально-оценочной составляющей и редуцированным предметно-образным содержанием, так и концепты приблизительной ориентации, языковой формой которых являются агнонимы (по В.В.Морковкину), т.е. слова, значения которых неизвестны или малопонятны многим носителям языка.
Итак, говоря об эпиномных концептах, мы акцентируем следующие моменты: 1) эти концепты обусловлены определенными коммуникативными условиями – эпиномным дискурсом, 2) их содержание сводится к самопозиционированию, эмоциональной оценке и размытому обозначению фрагмента действительности, 3) существуют коммуникативные ситуации, в которых апеллировать к таким концептам уместно, и ситуации, в которых это неуместно, 4) необходимо объяснение феномена эпиномной гипертрофии в современной массовой культуре. Такая эпиномия является одной из характеристик современного массового сознания, и это системно связано с такими его свойствами, как девербализация, увеличение спонтанных реакций в разных типах общения, визуализация информации, возрастание игрового компонента в коммуникации и др.